Слушай, Камилл, а что, если тетя Руженка подарит ему маленькие лыжики? Ты, конечно, ему не скажешь, что это — от тети Руженки...
— Да зачем это тебе?
— Зачем? Затем, что я люблю детей.
— Только в горы ему со мной не ездить: свиданье с ним разрешают раз в две недели по воскресеньям. — Говоря так, он внимательно присматривался к ней: нет ли в ее словах какого-нибудь подтекста?
После ужина из противоположного угла столовой раздались звуки гармоники; кто-то другой из отдыхающих взялся за гитару, импровизированный оркестр заиграл танцевальную мелодию. После некоторого замешательства пары закружились, заполнили свободный пятачок между столиками. На вечеринках в гимназии Камилл танцевал неохотно, по обязанности; но в глазах Руженки светится надежда, что сегодня он будет ее рыцарем во всем... Он пригласил ее на фокстрот.
— Только закрой глаза и по возможности убери с пола обе ноги — я ведь давно утратил контакт с цивилизованным миром.
— В самокритике, как и во всем, преувеличиваешь: танцуешь ты вполне сносно.
Руженка как бы сплюсовала и даже возвела в степень все свои успехи этого дня: временами Камиллу казалось, что в танце ведет она.
Заказали бутылку вина. Вернувшись к столику, радостно разгоряченная танцем, она подняла бокал:
— Это давно стало закономерностью: такие вот индивидуальные вечерушки удаются лучше всего, когда они никак заранее не запрограммированы, — правда, Камилл?
Только наша-то «вечерушка», милая Руженка, не совсем дело случая! Но в твоих собственных интересах предоставить инициативу мне: я ведь тоже хочу когда-нибудь сам завоевывать, не вечно же мне быть завоеванным...
Позднее, в номере уже, Руженка подошла к окну.
— Какой роскошный вид, Камилл! Погаси свет — на все это лучше смотреть в темноте!
Буран, исчерпав себя, улегся; в высоком чистом небе льет золотое сияние почти полная луна. А под нею, над очертаниями леса, гряда облаков, тянущаяся до далекого горизонта. Изголуба-молочные массивы гор отбрасывают причудливые тени на нижние слои облаков — застывшее взволнованное море разлилось вытянутыми заливами среди черных склонов лесистых гребней.
— Вот это и есть одно из неповторимых мгновений, Камилл... Никогда они не повторяются с такой же силой, а из таких мгновений и складывается богатство души... И это — на всю жизнь, быть может, с годами уже забудешь это конкретное мгновение, а оно все будет питать душу... Ах, непривычна я к вину!
Она просунула руку ему под локоть, прижалась к нему без колебаний.
Он обнял ее за плечи, ощутив, как затрепетала она от его прикосновения. Он мог теперь безошибочно прочитать все, что в ней творилось: предчувствие того, что кажется неизбежным, а в голове, в разгоряченной крови вино, и сладкий обессиливающий страх, и неуверенность — что сделает он и как ей на это ответить... Он наступил, решающий день, о котором она не хотела думать — и безотчетно ждала десять лет...
Извинившись, Камилл вышел из комнаты, чтобы дать ей раздеться. Встал у окна в конце коридора — и внезапно его охватило что-то вроде разочарования, он заколебался: Руженка-то снова обрела прежний облик прилежной зубрилки, вернулся к ней тот род неуклюжей старательности, от которого опускаются крылья у всякого завоевателя...
Он поймал себя на том, что возвращается в их общий номер без всякого желания и без восторга.
И — худшее из всего, что она могла сделать: едва он вошел, повисла у него на шее. Куда девалось волнение, обуревавшее его сегодня, пока они добирались сюда, куда исчезла мысль о том, что ему предстоит приключение с какой-то иной, новой, весьма привлекательной молодой женщиной?
Супружеские кровати рядышком; сознание Камилла невольно регистрирует все, что доносится из недр дома: чьи-то голоса внизу, затем тишина, а вот звякнула посуда — ее моют, — и звук этот сразу погас: кто-то вошел в кухню, закрыл за собой дверь. Короткий взрыв смеха, шаги по скрипучей лестнице, последние шумы дома, укладывающегося на покой. Все это должно было бы ускользнуть от восприятия, заглушённое прибоем желания, — но вместо взбурлившегося моря покорно поблескивает гладь пруда, затянутого ряской...
Через стенку донеслись какие-то неясные звуки, сначала Камилл никак не мог определить их, потом понял: любовные вздохи...
Луна спряталась за косяком окна, но в голубоватых ее лучах заблестело стекло бутылки минеральной воды, которую Руженка прихватила из столовой. На этой сверкающей точке и сошлись разочарованные взгляды обоих.
— Минералка — символ моих любовных эскапад! — произнесла вдруг Руженка громким, бесцветным голосом.
Из соседнего номера послышался наконец приглушенный вскрик. Руженка зажала уши ладонями, и это невольное движение будто ударом дубинки окончательно сразило Камилла.
И все же он попытается мобилизовать свою растоптанную самоуверенность: мужчина же я, в конце концов! Нет таких причин, которые помешали бы мне как-то выпутаться из положения, фантазии у меня хватит, могу же я внушить себе, будто эта женщина на соседней кровати — кто?.. Мина?..
А за окном по темно-лиловому небу медленно плывет золотой диск луны, уже слепит глаза бликами, отраженными от соседнего окна. Ветер укладывается на покой, лишь временами слабенько проскулит, задев за какую-нибудь железку, — и снова морозное безмолвие, под снеговыми заносами глубоким сном спит природа.
Камилл приблизился к постели — ведь шла же впереди меня на лыжах молодая, вполне симпатичная, стройная женщина...
— Руженка.
Молчит — молчит неправдоподобно, закрыв плаза. Еще раз тихонько позвал — и тотчас обозлился: нет, милая, уж хочешь притворяться, так не утаивай дыхание сразу после того, как только что дышала совсем ровно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36