Ведь ты лет двадцать пять никуда не торопился.
«Сколько ему может быть лет? — подумал Друскат. — Пожалуй, он лет на пять-шесть моложе меня. И все же, кажется, он принадлежит к совершенно другому поколению. Быть может, он еще помнит о грудах развалин, и уж наверняка ему довелось видеть нацистов, эсэсовцев или солдат в форме вермахта, но многим, кто был тогда в моем возрасте, кому было шестнадцать, еще пришлось носить эту форму в войсках противовоздушной обороны в фольксштурме. Это был последний резерв Гитлера. Сколько нас еще было разорвано на куски, сколько пропало без вести и сколько погребено под руинами. А он тогда был еще ребенком. Что он может знать о нуждах и страхах моего поколения, о нашем энтузиазме и о нашей мечте изменить все к лучшему? Разве сможет он понять меня, разве сможет быть справедливым судьей?»
Деринг, так звали прокурора, был известен своим блестящим красноречием и снобизмом. Друскату изредка доводилось слышать его выступления на конференциях. Ему не нравилась манера этих выступлений, он называл ее про себя «политконферансом» и потому доверился этому человеку нехотя. Однако Деринг выслушал его внимательно И по-деловому, вот только этот вопрос: «Торопишься? Странно. Ведь ты лет двадцать пять никуда не торопился».
Друскату нечего было возразить, и он промолчал. В комнату вошла секретарша.
— А, протокол! — Прокурор сделал жест рукой.— Сюда, пожалуйста.
Женщина подала Друскату несколько страниц. Он мельком, страницу за страницей, скользнул по ним взглядом, да, да, именно так он говорил, и, поставив свою подпись, отодвинул бумаги от себя. Когда секретарша ушла, он сказал:
— Я ничего не утаил. Эксгумация подтвердит мои показания. Свидетелей нет, нет никого, кто бы мог снять с меня подозрение, да я и не хочу, чтобы его снимали. Я хочу только одного... — Он вдруг осекся, подумав, что Де-ринг, чего доброго, снова съязвит насчет его нетерпеливости, но все же договорил: — Я хочу, чтобы все это кончилось, и как можно быстрее.
— Видишь ли, — немного помолчав, произнес прокурор,— само дело, уголовное дело, — это ведь только одна сторона вопроса, Другая - твое молчание. Ты можешь сказать, что это нас не касается, что здесь ты ответишь перед партией. Тебе действительно придется это сделать. Гомол-ла устроит тебе разнос. — Деринг слегка улыбнулся, он знал Гомоллу. — Хорошо, если все ограничится разносом. Кстати, он звонил. Он будет здесь примерно через час.
— Гомолла? — удивленно переспросил Друскат.
— Он хочет поговорить с тобой. — Прокурор поднялся из-за стола, тоже посмотрел на часы, теперь и он вдруг заторопился. — Ай-ай-ай, у меня ведь еще одна встреча. — Он вынул из шкафа свое пальто и, перекинув его через руку, на какое то время задержался в дверях. — Можешь подождать Гомоллу у меня к кабинете. Подумай, в чем тебе еще нужно исповедаться.
Друскат с раздражением повторил уже сказанные слова:
— Я ничего не утаил.
— Ничего?
Друскат готов был вспылить, но не успел: вопрос Де-ринга, прежде чем тот закрыл за собой дверь, озадачил его:
— Может быть, кое-кто был заинтересован в твоем молчании? Действительно ли никто от этого не пострадал?
Друскат подумал: «Какое мне до этого дело? Хорошо, что я смог наконец-то выговориться, что мог говорить и говорить, уставившись на магнитофон, пока лента нама-
тывалась сначала па одну кассету, потом на другую. Иногда я посматривал на прокурора и, когда он задавал вопросы, отвечал на них по совести, нет, я ничего от него не утаил. Я помню все, каждую подробность той ужасной ночи. Она началась грохотом орудий, от которого дребезжали стекла. Потом зазвонил колокол Хорбена, в это время Владек был уже мертв, но тот, другой, еще жил, ему оставалось жить недолго. Хорошо, что я смог наконец то выговориться, и хорошо, что прокурор теперь ушел, п я могу побыть один, и не нужно больше напрягаться. Я устал, ночью не сомкнул глаз, как хочется: опустить голову на стол и спать, спать. Но спать нельзя. Может быть, они мне дадут чашку кофе? Скоро Гомолла будет здесь, что Я скажу? Я молчал слишком долго, спору нет, виноват. Но вреда это никому не принесло, никому, кроме меня. Я вкалывал как зверь, потому что хотел загладить свою вину. Это стоило сил только мне, только мою собственную душу разъедало то, что я вынужден так жить. Вынужден. Кто был заинтересован в моем молчании? Макс Штефан? Крюгер? Да, поначалу казалось, что это так, и я думал, что весь мир обрушился на меня. Это было тогда, в шестидесятом, весной...»
3. Драка с Максом была ужасной, мы здорово отделали друг друг, но вдруг, странная метаморфоза чувств, невольно расхохотались:
«Слушай, ну и вид у тебя».
Друскат сидел на вязанке соломы в коровнике у Ште-фана. Лицо у него было в кровоподтеках, губа разбита. Он выглядел бесконечно усталым после этой схватки, кото-рая началась так, словно одному из них суждено было сложить голову. У него ныла каждая косточка, но он не чувствовал ожесточения к другому, к этому буйволу, который был разукрашен не хуже его самого. Штефан бросил ему мокрое полотенце, Друскат поймал его и вытер лицо. «Тебе все же придется подписать, Макс». Штефан, как в старые добрые времена, беззлобно, возразил: «Ну и дерьмо же ты, старик». Потом Макс куда-то пошел, нет не пошел, а заковылял через двор, подпирая рукой поясницу: кулаки Друската давали о себе знать. Он решил принести шнапса для поднятия духа и мыло: надо хорошенько умыться, не могут же они предстать перед Гомоллой за
накрытым скатертью столом словно братья-разбойники, в этот решающий момент они должны выглядеть прилично. Друскат закрыл глаза, он улыбался, как довольное дитя, при мысли, что через несколько минут он абсолютно серьезно, разумеется, как того требует обстановка, скажет Го-молле:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117