Гильгамеш иногда запускал свою широкую ладонь в
орехи, или в сладкие финики, но никогда не брал больше
пригоршни. Вот это-то изумляло, даже пугало купцов - он просто
удовлетворял свое любопытство, свой первобытный интерес к вещи
как таковой, к ее форме, вкусу, тяжести, ничего не отнимая,
ничего от купцов не требуя. Они не понимали, что
Гильгамеш - все еще ребенок, для которого весь мир - игрушка,
открытие, путешествие, где калейдоскоп проносящихся мимо картин
и предметов не может наскучить. А какой ребенок не замрет в
восхищении, видя обилие, разнообразие, яркость вещей, которыми
соблазняют его ловкие купцы!
Если он шел к женщинам, то это заслуживало не меньшего внимания.
Только тогда отводили глаза, закрывая ладонью рот посмеивались и
шепотом рассказывали небылицы о его невероятных достижениях.
Красные, распаренные, бегали предводительницы блудниц, суетливо
потрясая отвисшими за долгие годы служения Инанне грудями. Они
сгоняли юных своих товарок со всего Урука - мало ли что
взбредет в голову Гильгамешу, мало ли какой демон в него
вселится! Никогда не знаешь, сколь далеко лежит предел любовных
сил такого правителя. Он мог провести за этим занятием весь
вечер, всю ночь, а потом утро и день - только знай подноси
красную брагу из фиников, да подводи к нему новых, свежих...
Всех удивляло, что после бдений с блудницами лицо у Гильгамеша
было не раздраженно-пресыщенным, а ясным и тихим - как у
дитяти, выслушавшего на ночь красивую сказку. А он вспоминал
прошедшее не с усталостью изведавшего все на свете взрослого
человека, но с умиротворенной радостью обласканного людьми,
миром, богами ребенка, любящего все вокруг, ибо все дарило ему
удовольствие. Однако стоило кому-нибудь подойти к нему с
прошением, напомнить о делах,- и Большой опять
превращался в сметающий все на пути ураган.
Даже когда он пробегал по Урукским улицам, далеко опередив
кортеж, пробегал так быстро, что ты мог рассмотреть его лишь
мельком, облик Гильгамеша сам собой врезался в память. В нем
было много всего, глазам не приходилось искать каких-то
запоминающихся особенностей: он весь был особенным, он был
больше всех.
Уже в пятнадцать лет он задевал макушкой притолоку дверей во
дворце, а с двадцати Гильгамешу приходилось нагибать голову,
когда он входил в Кулабу - храм, где Большой размахивал перед
ликами богов ароматно тлеющими кореньями и сыпал на их головы
дождь из золотистых высушенных зерен. Про Гильгамеша говорили,
что ростом он вымахал с пальму, плечи же его - широкие,
крепкие - вызывали мысль о балках, что поддерживали крыши в
купеческих амбарах на берегу Евфрата. При всем своем росте
Гильгамеш казался узким в талии и сухим в бедрах - как ловкий
мальчик-танцор. Будь рост его меньше, не отличайся Гильгамеш от
обычного человека, его назвали бы сухощавым. Но богатыря,
разговаривая с которым ты все время задираешь голову вверх,
сухощавым не назовешь никак.
Тело Гильгамеша было налито силой, словно ствол молодого дерева,
пригнутый к земле и готовый разогнуться, вырываясь из рук,
разбрасывая держащих его людей. Не всегда Большому удавалось
спрятать рвущуюся наружу силу: один мах могучей ноги - и в
щепки превращалась дверь, повинная лишь в том, что она оказалась
на его пути, или разлетались как птицы, прыгая и крошась от
ударов о пыльную землю, горшки. Вокруг останков многоэтажных
подставок для них кудахтал горшечник - благо если Гильгамеш
замечал, что он натворил, чаще же просто бежал мимо, не подумав
даже бросить в обмен на разорение хоть какую-то безделушку.
Силу Большого знали все и опасливо старались не оказываться на
его пути. Но тело телом, оно от земли, от той глины, из которой
лепили человека Энки и Нинмах. Гильгамеш был могуч как зверь,
однако мы потому-то и называем зверей зверьми, чтобы отличить их
от человека. Вот лицо - другое дело, оно не от глины.
Выточенное красиво, аккуратно, лицо Большого поражало одной
деталью: его глаза походили на блюдца. Большие и странно
прорисованные природой, они почти не удлинялись к вискам, отсюда
возникало легкое ощущение болезненности, которое, впрочем,
быстро проходило. Нет, глаза Гильгамеша не были болезненно
округленными, или бессмысленно расширенными. Даже когда он
задумывался, погружался в себя, на них не опускалась пленка
невнимательности. Наоборот, в такие моменты они становились
просто пугающе внимательны. Как кошачий взгляд, гипнотизирующий,
приводящий в трепет своего хозяина. Всем, наверное, он знаком:
кажется, что сквозь кошачьи зрачки смотрит кто-то чужой,
незнакомый и властный - точно таков был задумавшийся Гильгамеш.
Оставалось только падать ниц перед глазами, взиравшими с таких
высот, что ум черноголовых трепетал от одного намека на них.
Но не только величиной, формой и кошачьей внимательностью
поражали шумеров глаза Гильгамеша. Она были темно-темно-синими,
то есть очень темными, но не черными с синеватым вороненым
отливом, а именно синими. Такого цвета, по мнению черноголовых,
у людей быть не могло. Черные, карие, в крайнем
случае - желтовато-зеленые, как у восточных бормотал, но уж ни
как не синие! Все верили, что в жилах Гильгамеша течет толика
божьей крови, однако шумеры не знали ни одного синеглазого бога,
и это приводило их в изумление.
Изумление и почтение, страх и радость - удивительно ли, что от
избытка чувств урукцы стали строить стены вокруг своего города?
* * *
Это было величественное зрелище. Ранним утром с высоты храма
Кулаба Гильгамеш видел две испещренные темными прямоугольниками
повозок дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61