Откровенно говоря, все
это было не столько даже странно, сколько смешно. Меня разбирало, я
хохотал, несмотря на владевшее мною тогда дурное настроение. Я полагал,
что он меня таким образом развлекает, этот серенький потешный клоун, но
однажды я случайно проснулся в необычную для меня рань и стал свидетелем
того, как он разыгрывает эту свою телефонную пантомиму, полагая меня
спящим. И оказалось тогда, что ничего смешного во всем этом нет. Страшно
это было, до обморока страшно, а вовсе не смешно...
Я сижу сейчас на заляпанном известкой топчане в пустой комнате,
оклеенной дешевенькими обоями, совершенно один, жду и трусливо посматриваю
на дверь в Кабинет, и дверь эта, как всегда, распахнута настежь, а за нею,
как всегда, космический мрак, и, как всегда, неохотно разгораются там и
сразу же гаснут белесые огни.
Я пишу все это, потому что не знаю иного способа передать свое знание
еще хоть кому-нибудь, пишу плохо, "темно и вяло", пишу сумбурно, ибо
многое спуталось в моей бедной памяти, пораженной увиденным. Я раздавлен,
унижен, растерян и потерян.
У нас есть чувство глубокого удовлетворения, есть чувство законного
негодования, а вот с чувством собственного достоинства у нас давно уже
напряженка. Поэтому, когда наш немудрящий опыт и наша многоопытная
мудрость, столь же глубокая, как глубокая тарелка для супа, сталкиваются
даже не с жутковатым Агасфером Лукичом или с его вполне жутким партнером
(хозяином? творцом?), а просто хотя бы и с отпетым хамом или
образцово-показательным подлецом, - мы, как правило, теряемся. Нам бы
опереться тут на чувство собственного достоинства, раз уж недостает
мудрости или хотя бы жизненного опыта, но собственного достоинства у нас
нет, и мы становимся циничными, небрежными и грубо-ироничными. Так что
пусть никто не удивляется тому ерническому тону, в котором пишу я обо всех
этих моих обстоятельствах. Ничего забавного и занимательного в них нет. На
самом деле мне страшно. И всегда было страшно. Я уж не помню, с какого
момента. По-моему, с самого начала...

3. Приемная наша более всего напоминает мебельный склад. Югославский
гарнитур "Архитектор" из тридцати семи предметов чудом втиснут на площадь
в 18,58 квадратных метра. Здесь есть два трельяжа, чудовищная,
невообразимая, необозримая кровать, на которой лежат двенадцать полумягких
стульев, а могло бы валяться двенадцать десантников со своими девками.
Имеют место и какие-то застекленные шкафы неизвестного назначения, и
микроскопическая книжная стенка, уставленная муляжами книг, выполненными
весьма реалистично. (Помнится, увидевши впервые золотыми буквами на
корешках Р.Киплинг, Петроний Арбитр, Эдгар Райс Берроуз, я среагировал
мгновенно и непроизвольно: "Все! Это я сопру, и будь что будет!" И каково
же было разочарование мое, когда, выдернув вожделенный томик, обнаружил я
в руках своих пустую картонную обложку, и вынырнувший у меня из-под локтя
Агасфер Лукич произнес сочувственно: "Декорация, Сережа. Всего лишь
декорация". Впрочем, со временем обнаружились у нас в квартире и настоящие
книги, множество книг. Однако все это были словари да энциклопедии, только
словари, справочники, руководства и энциклопедии: "Словарь атеиста",
"Техническая энциклопедия", "Медицинский справочник для фельдшеров",
"Краткий словарь по эстетике", "Мифологический словарь", "Дипломатический
церемониал и протокол", "Справочник по экспертизе филателистических
материалов", "Словарь ветров"... Видимо, подразумевалось, что я должен
стать эрудитом. И я попытался им стать. Без особого, впрочем, успеха.)
Есть в Приемной два кресла лоснящейся коричневой кожи, одно для
посетителей, а другое - непонятно для кого, ибо из самой середины его
сидения совершенно открыто и нагло торчит длинный стальной шип сантиметров
двадцати, да такой острый, что озноб пробирает по коже за того беднягу,
которому предназначено устроиться на нем.
Кроме этого шипа, есть в Приемной и другие предметы, не входящие в
югославский гарнитур. Очень большие и разношенные полосатые тапочки
выглядывают из-под кровати. В самом дальнем углу, куда я так по сих пор и
не сумел добраться, торчком стоят толстые рулоны - то ли географических
карт, то ли линолеума, то ли ковров, а быть может, и просто бумаги. Рядом
с рулонами, загораживая половину окна, висит картина на античный сюжет:
Сусанна и сладострастные старцы. Старцы там как старцы, и Сусанна, в
общем-то, как Сусанна, но почему-то с большим пенисом, изображенным во
всех анатомических подробностях. Рядом с этими подробностями морщинистые
физиономии и масленые глазки старцев, и даже их рдеющие плеши приобретают
совершенно особенное, не поддающееся описанию выражение.
И великое множество телевизоров. Число их и модели все время кем-то
меняются, но никогда их не бывает меньше четырех. Включать и выключать их
я не умею, они включаются и выключаются сами собой. И сами собой они
наводятся на резкость, и сами собой устанавливают контрастность, и сами
выбирают себе программу, и, надо сказать, странноватые, как правило,
оказываются у них программы. Помню, однажды вдруг пошла передача из
прозекторской. Точнее, художественный фильм из жизни патологоанатомов.
Изумительное изображение, пиршество красок, показалось, даже запахами
потянуло. Клиента, застигнутого этой передачей, мне пришлось спешно
выволакивать в санузел, и все-таки он заблевал мне часть Приемной и весь
коридор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11