пусть бойе посмотрит, это ничего, надо показывать товар лицом. Пусть. Когда старик стал кричать на девушку и махать кулаками, та с хохотом выбежала вон и больше не возвращалась. А старуха ударила его в лоб замазанной тестом ложкой, - старик заплакал, лег возле костра и, свернувшись калачом, тотчас же уснул.
Лицо Прохора вновь стало юным. Он лежал, закрыв глаза, на губах улыбка. А думы безудержно уносили его все дальше, дальше.
Тишина. Всплескивают весла. «Должно быть, шитик». Нет, это камыши шумят. Нет, соболь крадется к задремавшей птице.
- Бойе… Проснись, бойе…
Прохор открыл глаза. Склонившись над ним, сидела девушка. Маленькие яркие губы ее улыбались, а прекрасные глаза были полны слез.
- Значит, хочешь уйти, покинуть?
- Да, хочу… - сказал Прохор, и ему стало жаль девушку. - А может быть, останусь. Поплывем с нами.
- Нет, нельзя… Я в тайге лежу. Меня караулят.
- Что значит - лежу? Кто тебя караулит?
- Шайтаны, - сказала она и засмеялась печальным смехом. - Еще караулит отец. - Она совсем, совсем хорошо говорила по-русски, и голос ее был нежный, воркующий.
Прохору лень подыматься. Он взял ее маленькую руку и погладил.
- Как тебя звать?
- Синильга. Когда я родилась, отец вышел из чума и увидал снег. Так и назвали Синильга, значит - снег… Такая у тунгусов вера…
Звезд на небе было много. Но самоцветных бусинок на костюме девушки еще больше. Прохор ласково провел рукой по нагруднику-халми. Грудь девушки всколыхнулась. Девушка откинула бисерный халми и прижала руку юноши к зыбкой своей груди:
- Слушай, как бьется птичка: тук-тук! - Она совсем близко заглянула в его глаза. Нашла его губы, поцеловала. - Бойе, милый мой, - в голосе ее укорчивая тоска, молящий стоп.
Прохору стало холодно, словно метнуло на него ветром из мрачного ущелья.
- Вот, лягу возле тебя… Обними… Крепче, бойе, крепче!.. Согрей меня… Сердце мое без тебя остынет, кровь остановится, глаза превратятся в лед. Не ветер сорвет с моих щек густоцвет шиповника, не ночь погасит огонь глаз моих. Ты, бойе, ты! Неужели не жаль меня?
Прохор в этот миг заметил сидевшую на обрывистом камне, над самой водой, молодую вдову-тунгуску. Грудь ее дрожала от глухих рыданий, и черные распущенные волосы свисали на глаза. Прохору вдруг захотелось причинить девушке страдание, и он сухо сказал:
- Нет, Синильга, не жаль тебя. Вот ту жаль… Синильга молча встала и, подбежав, столкнула вдову в реку, а сама возвратилась холодная.
- Неужели густые сливки хуже прокисшего молока? Эх, ты!.. - сказала Синильга и легла возле него на золотом песке. - Не любишь, значит?
- Я другую люблю, - прошептал Прохор, не в силах оторваться от влекущего к себе лица Синильги. - Ты прекрасна, но та лучше тебя во сто раз.
- Ах, бойе! - вздохнула девушка и вся померкла. - Оставайся здесь, оставайся! Я научу тебя многому. Любишь ли ты сказки страшные-страшные? Я - сказка. Любишь ли ты песни грустные-грустные? Я - песня, а мое сердце - волшебный бубен. Встану, ударю в бубен, поведу тебя над лесом, по вольному бездорожному воздуху, а лес в куржаке, в снегу, а сугробы глубокие, а мороз лютый, и возле месяца круг. Ха-ха-ха!.. Ой, горько мне, душно!
И она заплакала и стала срывать с себя одежду, но не могла этого сделать: словно холодное железо пристыла одежда к ее телу. Плакала Синильга долго, ломала руки в последней тоске, и плач ее сливался с другим плачем: взобравшись на скатный белый камень, видимый среди ночи при свете звезд, навзрыд рыдала с того берега вдова. Прохору все еще лень подняться; он только слушал, и ничто не удивляло его.
- Не верь вдове! Она притворщица; плачет о том, чего не было, ищет, чего не теряла.
Синильга все ближе придвигалась к нему, - он отодвигался:
- Ты холодна, как снег, Синильга.
- Я снег и есть.
- Синильга! Если б ты была она, я бы любил тебя.
- Бойе! Я и есть - она, она и есть - я… Разве не узнал?
- Я никогда не видал ее. Я только слышал про нее сказку… Та - мертвая… Но я возвращу ей жизнь.
- А я не мертвая? Я, по-твоему, живая? Бойе! Вот, поцелуй меня жарко, жарко. Брось меня в костер твоего сердца, утопи меня в горячей своей крови, тогда я оживу. Ох, тяжко мне в гробу лежать одной и хо-о-лодно…
Прохору стало жутко. Он придвинулся вплотную к костру и никак не мог оторваться взором от Синильги: столь прекрасна она была.
- Значит, ты шаманка? Та самая, что…
- Та самая.
Словно льдина прокатилась по спине его. Задрожав, он крикнул:
- Врешь!!!
- Прохор Громов! - вещим резким голосом произнесла Синильга.
- Откуда ты знаешь? Ты кто? - весь холодея, юноша вскочил.
Та же ночь была тихая, звездная. Прохор перекрестился, вздохнул. Он хотел тотчас же записать этот странный сон, но отложил до завтра: голова была тяжелая, слипались утомленные глаза. Подживил костер и крепко, по-мертвому, заснул.


***

- Вставай, что же ты… Эй, Прошка!
Шитик круто взял к фарватеру. Солнце ударило Прохору в лицо. Он поднялся.
- Что за чертовщина такая! - От разбавленного водой спирта, что угощал его старик, у Прохора в голове и во рту до сих пор скверно.
На берегу стояла группа тунгусов - мужчин и женщин.
Они вышли взглянуть на шитик и пожелать счастливого пути.
Прохор подошел к старику, спросил его:
- А где Синильга?
- Какой Синильга? Нет такой… Может, мой девка, дочка? Он в чуме сидит, хворает.
Прохор дико смотрел на него и тер недоуменно лоб.
«Разве спросить вдову, может быть это она приходила ко мне на ночное свиданье? Может, ее Синильгой звать?»
Но Ибрагим еще раз крикнул с шитика:
- Прошка, плывем!!!

11

В самом конце августа путники с большими лишениями, через упорную борьбу с рекой, наконец прибыли в Ербохомохлю - последний населенный пункт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49