«Ибрагим, вставай, твоя брат зарэзан!» Сидым, пьем. Еще джигит прибежал: «Вставай, другой брат рэзан!» Сидым, пьем. Третий прибежал: «Бросай скорей чай, твоя сестра зарэзан!» Тогда моя вскочил, - он сорвался с места и кинулся на середину кухни, - кынжал в зубы, из сакля вон, сам всех кончал, семерым башкам рубил! Вот так! - черкес выхватил кинжал и сек им воздух, скрипя зубами.
Все, разинув рот, уставились в дико исказившееся лицо горца.
Вскоре Прохор с телохранителем отправился в безвестный дальний путь.

4

Петр Громов после смерти родителя зажил широко.
- Все время на цепи сидел, как шавка… Раскачаться надо, мошной тряхнуть…
И в день Марии Египетской именины своей жены справил на славу. Поздравил ее после обедни и не упустил сказать:
- Ты все-таки не подумай, что тебя ради будет пир горой… А просто так, из анбиции…
Гости толклись весь день. Не успев как следует проспаться, вечером вновь явились - полон дом.
Марья Кирилловна хлопотала на кухне, гостей чествовал хозяин.
Зала - довольно просторная комната в пестрых обоях, потолок расписан петухами и цветочками, а в середине - рожа вельзевула, в разинутый рот ввинчен крюк, поддерживающий лампу со стеклянными висюльками.
Посреди залы - огромный круглый стол; к нему придвинут поменьше - четырехугольный, специально для «винной батареи» , как выражался господин пристав - почетнейший гость, - из штрафных офицеров, грудь колесом, огромные усы вразлет.
- Ну, вот, гуляйте-ка к столу, гуляйте! - посмеиваясь и подталкивая гостей, распоряжался хозяин в синей, толстого сукна поддевке. - Отец Ипат, лафитцу! Кисленького. Получайте…
- Мне попроще, - и священник, елозя рукавом рясы по маринованным рыжикам, тянется к графину.
- А ты сначала виноградного, а потом и всероссийского проствейна, - шутит хозяин.
- А то ерша хвати, водки да лафитцу.
- Поди ты к монаху в пазуху, - острит священник. - Чего ради? А впрочем… - Он смешал в чайном стакане водку с коньяком. - Ну, дай бог! - и, не моргнув глазом, выпил:
- Зело борзо!
Старшина с брюшком, борода темно-рыжая, лопатой, хихикнул и сказал:
- До чего вы крепки, отец Ипат, бог вас храни… Даже удивительно.
- А что?
- Я бы, простите бога ради, не мог. Я бы тут и окочурился.
- Привычка… А потом - натура. У меня папаша от запоя помре. Чуешь?
- Ай-яяй!.. Царство им небесное, - перекрестился старшина, взглянув на лампадку перед кивотом, и хлопнул рюмку перцовки:
- С именинницей, Петр Данилыч!
- Кушайте во славу… Господин пристав! Чур, не отставать…
- Что вы!.. Я уже третью…
- Какой там, к шуту, счет… Иван Кондратьич, а ты чего?.. А еще писарем считаешься.
- Пожалуйста, не сомневайтесь… Мы свое дело туго знаем, - ответил писарь, высокий, чахоточный, с маленькой бородкой, шея у него - в аршин.
Было несколько зажиточных крестьян с женами. Все жены - с большими животами, «в тягостях» . Крестьяне сначала конфузились станового, щелкали кедровые орехи и семечки. Потом, когда пристав пропустил десятую и, чуть обалдев, превратился в веселого теленка; крестьяне стали поразвязней, «дергали» рюмку за рюмкой, от них не отставали и беременные жены.
Самая замечательная из всех гостей, конечно, Анфиса Петровна Козырева, молодая вдова, красавица, когда-то служившая у покойного Данилы в горничных девчонках, а впоследствии вышедшая за ротного вахмистра лейб-гусарского его величества полка Антипа Дегтярева, внезапно умершего от неизвестной причины на вторую неделю брака. Она не любила вспоминать о муже и стала вновь носить девичью фамилию.
Бравый пристав, невзирая на свое семейное положение, довольно откровенно пялил сладкие глаза на ее высокую грудь, чуть-чуть открытую.
Она же - нечего греха таить - слегка заигрывала с самим хозяином. Угощал хозяин всякими закусками: край богатый, сытный, и денег у купца невпроворот. Нельмовые пупы жирнущие, вяленое, отжатое в сливках, мясо, оленьи языки, сохатиные разварные губы, а потом всякие кандибоберы заморские и русские, всякие вина - английских, американских, японских погребов.
Гости осмелели, прожорливо накинулись на яства, - говорить тут некогда - громко, вкусно чавкали, наскоро глотали, снова тыкали вилками в самые жирные куски, и некоторых от объедения уже бросило в необоримый сон.
Но это только присказка. И лишь пробили стенные часы десять, а под колпаком - тринадцать, вплыла в комнату сама именинница, кротко улыбаясь бесхитростным лицом и всей своей простой тихой в коричневом платье фигурой.
- Ну, дорогие гостеньки, пожалуйте поужинать, - радушно сказала она. - Гуляйте в столовую, гуляйте.
Все вдруг смолкло: остановились вилки, перестали чавкать рты.
- Поужи-и-нать?! - хлопнул себя по крутым бедрам отец Ипат, засвистал, присел, потешно схватившись за бородку. - Да ты, мать, в уме ли? - И захохотал.
Пристав закатился мягким, благопристойным смехом и, щелкнув шпорами, поцеловал руку именинницы.
- Пощадите!.. Что вы-с… Еле дышим…
- Без пирожка нельзя… Как это можно, - говорила именинница. - Анфисушка, отец Ипат, пожалуйте, пожалуйте в ту комнату. Гуляйте…
Всех охватило игривое, но и подавленное настроение: животы набиты туго, до отказу, - отродясь такого не было, чтобы обед, а после обеда - этакая сытная закуска, а после закуски - ужин…
Крестьяне стояли, выпучив глаза, и одергивали рубахи, их жены икали и посмеивались, прикрывая рот рукой.
Однако, повинуясь необычному гостеприимству, толпой повалили в столовую. Низкорослый толстенький отец Ипат дорогой корил хозяина:
- А почему бы не предупредить… Я переложил дюже… Эх, Петр Данилыч!.. А впрочем… Могий вместити да вместит… С чем пирог-то?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49