Ибо Пейроль ни на секунду не сомневался в конечной победе графа, однако надеялся, что ему самому удастся ускользнуть от карающего удара шпаги.
Филипп Мантуанский взобрался на кладбищенскую стену, спрыгнул вниз и двинулся к часовне, иногда скрываясь за кустами, а иногда пересекая открытые места с такой быстротой, что фактотум даже не решился за ним последовать и остался в тени раскидистого дерева.
Сообщники внимательно следили за принцем из переулка, готовясь к неминуемому сражению, ибо это безумное предприятие не могло не окончиться кровавой развязкой. Они вздрогнули, когда фигура предводителя скрылась из виду. Гонзага завернул за угол церкви. Минуты, когда Филипп Мантуанский оставался там, показались им долгими, как вечность; но еще более невыносимым было ожидание для интенданта, дрожавшего как лист и стучавшего зубами.
Филипп Мантуанский прошел мимо, не заметив его, настолько тот вжался в дерево; впрочем, принц и думать о нем забыл, так что едва не закрыл дверь особняка прямо перед его носом. Но Пейроль успел все же протиснуться в дом и уселся прямо на пол, не в силах держаться на ногах. Бледностью своей он походил на труп.
Гонзага же, встав у окна, затаился в ожидании. В отличие от своего фактотума он не дрожал, и губы его кривились злорадной улыбкой, а не гримасой ужаса.
Аврора появилась на пороге в сопровождении своей матери. Обе, казалось, обрели утешение в молитве. Они медленно спустились по ступенькам; за ними следовали Лагардер, Шаверни и все остальные. Филипп Мантуанский увидел, как враги его направляются к могиле Филиппа Неверского, некогда предательски им убитого. Насмешливый огонек сверкнул в глазах принца, но одновременно он положил руку на эфес шпаги. Это было инстинктивным движением, ибо при виде Лагардера он помышлял только о защите или же о предательском нападении.
Но Гонзага не решился схватиться с врагом и на этот раз: рука его опустилась, а на лице появилось бесстрастное выражение. Однако каждый, кто хорошо знал Филиппа Мантуанского, догадался бы о жестокой радости, овладевшей его душой.
Лагардер предложил руку мадам де Невер, зная, каким потрясением будет для нее увидеть могилу мужа.
Филипп Лотарингский-Элбеф, герцог Неверский, спал вечным сном под каменным изваянием с молитвенно сложенными на груди руками. Мраморный лев, улегшийся у ног статуи, охранял покой павшего и все еще неотмщенного героя. Живые склонили голову.
Вдова опустилась на колени и поцеловала подножие пьедестала. Рядом с ней простерлась на земле Аврора.
Лагардер взглянул на лик статуи, чтобы вновь увидеть черты своего друга. Внезапно он крепко схватил за руку Шаверни и глухо молвил:
– Что это?
Маркиз поднял глаза и побледнел. Навай и мастера фехтования, переглянувшись, схватились за шпаги.
В забрало каменного шлема был воткнут кинжал с наколотой на лезвие запиской. Чья-то подлая рука осмелилась нанести оскорбление мертвому, равно как его вдове и дочери – всем, кому была дорога память о Филиппе Неверском!
И небо не обрушилось, и молния не поразила святотатца, осквернившего покой могилы. Лица мужчин побагровели от гнева. Яростное восклицание уже готово было сорваться с их губ, но Анри жестом приказал всем хранить молчание. Он не желал, чтобы о гнусном оскорблении узнали безутешная супруга и преданная дочь.
Быстрым движением Лагардер выхватил кинжал вместе с клочком белой бумаги, так что женщины не успели ничего заметить.
Записка содержала в себе нечто вроде вызова. Утомленный долгой борьбой и желая покончить с недостойной игрой в прятки, Гонзага назначал своему врагу встречу на следующий день, на этом самом месте и тот же час.
Граф собирался уже скомкать и отшвырнуть в сторону это послание, как вдруг на лице его появилось выражение неукротимой решимости, и он, надрезав руку кинжалом Гонзага, начертал поверх строк, полных высокомерной угрозы, три слова: «Я буду здесь!»
Затем он пригвоздил записку к стволу ближайшего дерева.
IV
ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ И ПРАЗДНИЧНОЕ УТРО
В этот самый день юный король Людовик XV отдал приказ губернатору Бастилии освободить некоторых заключенных, чьи провинности казались не столь серьезными.
Список был составлен Филиппом Орлеанским; то ли по рассеянности его королевского высочества, то ли ввиду полного ничтожества Ориоля, толстый откупщик попал в число помилованных. Выйдя за ворота страшной крепости, где он уже готовился окончить свои дни, несчастный едва не сошел с ума от радости. Каким счастьем было увидеть яркое солнце после мрака подземелья, услышать городской шум после безмолвия каземата! Но вскоре на смену этому чувству пришло другое, очень похожее на гордость. С тех пор как герцог де Ришелье побывал в Бастилии, золотая молодежь считала за честь провести хотя бы несколько дней в главной тюрьме королевства. Это стало модным и служило как бы подтверждением благородного происхождения. Поэтому Ориоль не на шутку возгордился своим заточением, хотя в камере денно и нощно проклинал регента, принца Гонзага, Пейроля, Лагардера, да и вообще всех, кто приходил на ум, ибо они наслаждались свободой, тогда как он был посажен под замок.
Для одной лишь Нивель сделал он исключение, а потому, едва обретя помилование, решил немедленно отправиться к ней. О бывшем своем покровителе и господине он не желал и думать. С Гонзага было покончено навсегда: ведь освобождение означало одновременно и отмену изгнания. Теперь он был избавлен от всех цепей и вознамерился служить одному только крылатому богу любви. Возможно, ему удалось бы осуществить свои намерения, если бы по дороге в Оперу он не столкнулся с господином де Пейролем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95