Впереди, грохоча, лязгая и стреляя, мчались танки, которым, казалось, не было числа, "Сто... сто двадцать... двести... двести пятьдесят... триста", -- считал Ванин.
-- Товарищи, откуда они?.. -- закричал Сенька, чуть не плача от внутреннего ликования. -- А "катюш"-то, "катюш"-то сколько!..
Над колоннами бреющим полетом проносились эскадрильи штурмовиков. Под ними, по взлохмаченной, пыльной земле, новые грузовики тянули за собой новые орудия, тягачи волокли сверхмощные, на гусеничных установках, гаубицы. Машины с мотопехотой едва поспевали за танками. Над всей этой массой войск повисали реденькие черные шапки от бризантных разрывов. Кое-где немецкие снаряды рвались и на земле. По на это как будто никто не обращал внимания.
Острая боль, вызванная гибелью товарища, смешалась в груди разведчиков с другим большим чувством. Всем им хотелось бежать вперед, вслед за лавиной наших войск, прорвавшихся через оборону врага. В прорыв, по-видимому, были введены огромные массы свежих войск. Теперь разведчики могли оставить курган: он уже не угрожал наступающим.
Разведчики сбежали вниз, к дороге, по которой двигались части. И вдруг заметили батарею старшего лейтенанта Гунько. Запыленный, смуглый, с ликующим блеском в желтоватых глазах, офицер подбежал к разведчикам.
-- Вот видите, -- показал он на новые пушки, прицепленные к машинам. -Жива моя батарея! А вы говорили!..
-- Да никто вам ничего не говорил, -- возразил Забаров, пожимая руку офицера. -- Конечно, жива. Скажи, пожалуйста, откуда такая масса наших войск? После таких боев у Донца -- и вдруг!..
Гунько удивился:
-- Разве вы еще не знаете? Целый фронт, оказывается, в тылу в запасе стоял. Понимаешь?
-- Фронт?
-- Степной фронт!.. О котором немцы и не подозревали. Был заранее сформирован. Вот его и ввели сейчас в наступление.
На сдвинутом запыленном лафете, свесив ноги, сидел тот маленький пехотинец, которого в первый день немецкого наступления остановил у Донца Гунько и который после 5 июля уже не мог расстаться с артиллеристами. С разрешения командования Гунько оставил его в своей батарее. Чумазая физиономия бывшего пехотинца сияла великолепнейшей, довольной улыбкой.
-- Оттопал, значит? -- узнал его Сенька Ванин.
-- Оттопал. За меня старший лейтенант перед самим генералом хлопотал! -- похвастался бывший пехотинец.
-- Еще бы. Такой богатырь!.. -- хитро сощуренные глаза разведчика прощупывали маленькую фигуру солдата.
-- А ты кто такой? -- поняв насмешку, сердито спросил новоиспеченный артиллерист.
-- Я-то? -- проговорил Сенька нарочно по-вятски. -- Я самый главный начальник. Главнее меня нет... Вот разве только ты, потому как все же едешь, а мне приходится ножками топать. Закурить у тебя нет?
-- Есть, закуривай... -- сказал боец, подавая Сеньке скуповатую щепоть. -- А что командир-то ваш такой мрачный? -- осведомился он, показывая на Забарова.
-- Разведчик у нас один погиб сегодня. Хороший такой парняга, -закуривая, тихо сообщил Ванин.
Мальцева хоронили в полдень. Кузьмин сколотил из досок, для какой-то надобности лежавших у него на дне повозки, гроб. Алешу положили в него в маскхалате. Забаров поднял гроб на плечо и понес к кургану. За ним, опустив головы, молчаливой и угрюмой чередой шли разведчики, вся небольшая рота. Так на Руси хоронят маленьких детей: впереди, с гробом, идет отец, а за ним тихо плетется опечаленная семья...
Гроб поставили у края свежей могилы, выкопанной Акимом и Пинчуком. Шахаев рывком стянул с головы пилотку. Солнечный луч запылал в его тронутых серебристой сединой волосах. Парторг долго не мог ничего сказать, сдавленный волнением. Притихшие разведчики ждали.
-- Прощай, Алеша, -- просто начал он, склонив над гробом свою большую круглую голову.-- Прощай, наш маленький садовник!.. Мы никогда не забудем тебя. Закончим войну, вырастим огромный сад... и поставим в нем тебе большой памятник. И будешь ты вечно живой, наш боевой друг!.. Прощай, Алеша. Когда вернусь домой, в свою Бурят-Монголию, пройду по всем аймакам и расскажу о тебе... какой ты был герой!
Под троекратный треск салюта гроб опустили в могилу. По русскому обычаю бросили на него по горсти земли. Потом быстро заработали лопатами. Вырос небольшой свежий холмик. Разведчики еще долго не уходили с кургана. Они стояли без пилоток, всматриваясь в даль, туда, на запад, куда устремлялись наши войска. Над всем этим потоком, чуть опережая его, уходили на запад, очищая небо, обрывки растрепанных и угрюмых туч.
Разведчики сошли вниз, еще раз оглянулись на древнего великана.
-- Храни, родимый!.. -- вырвалось у Акима.
Он задумался. Прошумят над курганом годы. Овеянный ветрами, обожженный горячим степным солнцем, еще больше поседеет свидетель великих событий; но останется, должен остаться, на его вершине маленький холмик, который -пройдет десяток лет -- покроется струящимся светлым ковылем и будет светить, как маяк кораблю, случайным путникам...
Аким надел пилотку, быстро пошел на запад, догоняя товарищей.
В один из жарких августовских дней перед самым Харьковом, где дивизия только что сломила сопротивление врага и продвигалась вперед, повозку Пинчука, на которой ехал и Сенька Ванин, догнала редакционная полуторка. Из кабины высунулся Лавра, тот самый Лавра, что когда-то рассказывал Гуревичу и Пинчуку о гибели военкора Пчелинцева.
-- Разведчики! -- крикнул он, улыбаясь большим ртом и чуть сдерживая машину. -- Возьмите газету. Тут про вас стихи сочиненные!..
Ванин на лету подхватил небольшой листок. Свернул с дороги. Рядом с ним, свесив ноги в кювет, уселись другие разведчики. Только Сенька начал было разворачивать газету, как Лачуга гаркнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110