— что ты, во-первых, за каждого из них получишь по 1000 долларов, во-вторых, что мы у тебя ничего не поломаем, и, наконец, что сполна заплатим за все, что у тебя будет выпито и съедено. Отпирай же скорее дверь!
— Могу я надеяться на ваше слово?
— Ведь ты сам знаешь, что мое слово крепко! Только убери твоих сыновей и твоих посетителей; мы хотим быть тут одни и полными хозяевами в этой зале на все время, которое тут пробудем.
— Я уже отослал сыновей и посетителей, исключая этих двух охотников, которые хотят оставаться со мною. Мои собаки тоже со мною никогда не расстаются. Я доверяюсь вам. Я отопру двери, только с условием: что эти два путешественника тут останутся и что вы будете себя вести, как настоящие кабальеро.
— Да будь же покоен, дурак, не морозь нас на дворе. Оставь при себе своих друзей, их не тронут — даю тебе слово.
Успокоенный Ляфрамбуаз решился, наконец, отворить двери.
Странная вещь! Этот Майор, этот мрачный изверг, для которого ничего не было святого, имел своего рода честь: он никогда не изменял раз данному честному слову.
Из всех человеческих чувств, которые одно за другим исчезли во время его бурной жизни, уцелело только одно — уважение к данному слову, уважение, которое он преувеличивал и доводил до последней крайности.
Оно и понятно, одно только это чувство еще связывало его с тем обществом, которое его справедливо от себя отвергло: он возвел это чувство в добродетель и щеголял им в глазах окружавших его.
Ляфрамбуазу это было известно, поэтому, спрятав быстро все огнестрельное оружие, развешенное по стенам, он стал спокойно снимать тяжелые засовы, отодвигать задвижки и поворачивать ключ в громадном замке входной двери.
— Войдите, — сказал он, отпирая широко двери.
Майор вошел в залу в сопровождении пятнадцати человек, из которых большинство были мексиканцы. Остальные двадцать, расположились на дворе вокруг костра, который они уже успели разложить, и стали заниматься приготовлением ужина и раздачей корма лошадям.
Все эти люди имели свирепый и отталкивающий вид, все они были вооружены с головы до ног и одеты в одежды, которые когда-то были великолепны, но теперь представляли только отвратительные рубища, на которых пятна перемежались с дырами.
— Эй! — сказал Майор, обращаясь к хозяину гостиницы, который подкладывал дрова в камин. — Ты меня опасаешься, кум? У тебя вчера тут висело четыре ружья, куда ты их девал?
— Ах! Это вас беспокоит? — ответил тот, слегка пожимая плечами. — Я вам еще не сказал, что мои четыре сына вернулись домой? Когда я им велел уйти, то они взяли с собой ружья. Хотите, чтобы я их позвал? — прибавил он с необыкновенно наглым спокойствием.
— Нет, — сказал Майор, садясь к столу и оглядывая внимательно комнату.
Четыре его товарища, связанные по руками и по ногам, лежали на другом столе, возле них сидели оба охотника, которые продолжали пить, не обращая, по-видимому, никакого внимания на то, что вокруг происходило. Остальные члены шайки занимали места у нескольких столов и жадно пили вино, поданное трактирщиком.
Эта картина, достойная кисти Рембрандта или Сальватора Розы, была самым фантастическим образом освещена с одной стороны лампами, а с другой — пламенем камина.
В окно виднелся костер с окружавшими его людьми, наполовину окутанными туманом, который расстилался по долине.
Осмотрев недоверчиво двух охотников, Майор подозвал к себе трактирщика.
— Кто эти люди? — спросил он его вполголоса. — Как их зовут?
— Это два охотника, весьма известные в прериях; тот, который сидит поближе, зовется Темное Сердце, а другой Железная Рука.
— Ага! — сказал Майор, бросая на них любопытный взгляд. — Это те два знаменитых охотника, о которых я так много слышал? Я рад, что с ними встретился, вероятно, придется поближе с ними познакомиться, — прибавил он сквозь зубы. — На, возьми этот кошелек, это обещанный выкуп, отпусти моих четырех товарищей.
— Сейчас, Майор, — ответил Ляфрамбуаз, кладя деньги в карман.
Майор подозвал к себе знаком высокого человека с мрачным выражением лица, который, прислонясь к камину, курил и молча смотрел на горевшие дрова.
— Что с тобой? — спросил его Майор на языке, неизвестном остальным разбойникам. — Что с тобой, мой бедный Фелиц? Ведь уже два дня, как я тебя не узнаю — ты темнее ночи, не болен ли ты?
— Да, я болен телом и душой. Я нахожусь под гнетом ужасного предчувствия. Я сам себя не узнаю: если бы я был суеверен, то, черт меня побери, я бы стал думать, что со мною должно случиться ужасное несчастье, — ответил он на том же языке.
— Полно! Фелиц, друг мой, разве такие люди, как мы, могут вдаваться в подобные ребячества? Ведь это хорошо для старух и малолетних, мы же признаем только одного Бога, самого могучего и сильного, это — золото! Ободрись, стань опять человеком; богатство в наших руках, да какое еще богатство: несчетное число миллионов! Неужели мы их выпустим добровольно из рук, Фелиц?
— Майор, вот уже три раза вы меня называете тем именем, которое я здесь не желаю носить. Называйте меня Калаверас, прошу вас об этом. Кто знает, лишняя предосторожность никогда не мешает.
— Какой ты стал трус! Ты похож сегодня на мокрую курицу. Ну, довольно болтать вздор, поди, вели привести наших пленных.
Калаверас встал и молча вышел из залы.
— Ну, этот малый, кажется не из надежных, — проворчал Майор, глядя ему вслед, — надо будет с ним разделаться.
Майор сделал непростительную ошибку, разговорившись громко со своим приятелем на незнакомом, как он думал, языке: двое из присутствовавших, именно оба охотника, отлично слышали и поняли весь разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93