И казалось нам, отвечает не он, а
те люди, которые жили в древнюю эпоху, отвечает сама древняя эпоха, все
факты и события, сами, не очень громким размышляющим голосом Громова.
И я подумал, что, наверное, так же спокойно и задумчиво будет
отвечать мальчик через свою копию, когда дешифруют его язык.
Я не знаю, о чем думала преподавательница, слушая, как отвечает на ее
вопросы Громов. Сама она молчала, зато безмолвно, сменой выражений,
говорило ее лицо.
Потом Громов сел, а учительница встала. По-видимому, она так
растерялась, что забыла его фамилию.
- Молниев? - обмолвилась она. Никто из класса не рассмеялся, даже
Дроводелов. Такой напряженной была эта минута.
- Нет, я не Молниев, а Громов, - спокойно сказал Громов.
- Благодарю, - сказала учительница. Она почему-то сказала это очень
тихо, так тихо, что слышали не все.
А потом она целую минуту молчала, пока на лице ее не появилось то же
самое выражение, с которым она вошла в класс. По-видимому, усилием воли
она заставила себя успокоиться и снова обрести обычное состояние, с
которым учителю легче продолжать урок. Спрашивать она больше никого не
стала. А стала рассказывать сама, спокойно, буднично, как и полагалось.
Рассказывала она о далеком прошлом. Но это было совсем другое
прошлое, не то, о котором нам сообщил Громов. В чем тут дело? Я не могу
объяснить. Тому прошлому, о котором она рассказывала, не было никакого
дела до нас. И я думал, что и нам тоже нет до него никакого дела. Но
учительница думала иначе, чем я. Она рассказывала страшно спокойно, как в
учебнике, и даже еще спокойнее и очень методично, как, наверное, ее учили
вести урок, чтобы мы могли его лучше усвоить.
Громов же сидел у окна и, казалось, внимательно слушал. А в окно мне
были видны небо и облака, а Громов, наверное, видел и прохожих на
тротуаре, а также старуху, евшую сливы и выплевывавшую косточки. Я думал,
что в прошлом, о котором рассказывала новая учительница, не было ни этого
окна, ни тротуара с прохожими, ни этой старухи, евшей то вишни, то яблоки,
а то щелкавшей утюгом орехи на подоконнике. И оттого, что всего этого не
было в прошлом, прошлое становилось еще более странным, и неуютным, и не
совсем убедительным, таким, какое оно было в рассказе учительницы.
9
Вот она, эта дверь, обитая сукном, с синим ящиком для газет и писем.
Я звоню. Долго не открывают. Может, никого нет дома?
Я еще раз звоню. Открывает сам Громов, не отец, конечно, а сын.
- Проходи, - говорит он и ведет меня в переднюю.
- Я у вас давно не был, - говорю я. - А родители дома?
- Мать дома, отец в институте. А почему это тебя так интересует?
- Да нет, я это так просто. А божок с обсидиановыми глазами все еще
висит?
- Висит. Сейчас ты его увидишь, вот вешай пальто сюда. Староверцева
видел?
- Откуда? У него аппендицит на днях вырезали.
- Не аппендицит, а аппендикс. Он сейчас уже поправляется и карточки
заполняет. Прислал мне вопросник. Ты что остановился? Проходи.
Мы пошли в бывшую детскую, где жил Громов. Прошли через столовую, и я
увидел прозрачные глаза деревянного божка и его узкую фигурку с тоненькими
ручками и слегка поджатыми ножками.
- Ну, а что за вопросник? - спросил я.
- Чудак он, этот Староверцев. Задает вопросы, на которые мог бы
ответить только мальчик или его копия. А главное, требует, чтобы я ответил
сейчас же и письменно, пока он еще не ходит в школу.
- И ты ответишь?
Громов удивленно посмотрел на меня и ничего не сказал.
Тогда я спросил:
- У тебя есть продолжение про мальчика?
- Есть где-то, если не потерялась тетрадка. У нас ремонт был. А что?
- Почитай.
- Нет, - сказал Громов, - не хочется. Извини, настроения нет. И потом
я не люблю читать вслух.
- Да нет, почитай! - стал просить я. - Почитай, пожалуйста...
Мне стало противно от своих слов и от голоса, которым я просил,
словно просил не я, а Дроводелов, но я все-таки продолжал канючить. Очень
уж хотелось мне послушать про мальчика еще до того, как дешифруют его код.
Ведь это будет не скоро.
- Почитай, что тебе стоит, ну, почитай...
- Нет, - сказал решительно Громов. - Читать я не буду. А если хочешь,
включу проигрыватель, и мы послушаем мелодию, которую сочинил композитор,
который... У отца в кабинете есть запись. Только смотри, об этом никому...
Он пошел в кабинет и скоро вернулся, бережно держа пластинку, а потом
включил проигрыватель, чтобы я мог послушать мелодию, которую сочинил один
композитор за много миллионов лет до того, как разум и человеческое ухо
появились на Земле.
Я слушал, и звуки лились, тонкие и светлые. Это бились где-то друг о
друга льдинки, это пела вода, то журча, то гремя, то налетая на камни. Это
по-человечьи билось нечеловеческое сердце музыканта, который вопреки
законам времени и пространства сейчас, казалось, был рядом с нами.
Звуки лились, объединяя необъединимое, они были тут, хотя породившая
их мечта была неизмеримо далека от нас.
Мальчиком называл в своем рассказе Громов того, кто сумел оказаться
рядом с нами. Он и был мальчик, наполненный детством, хотя это детство
продолжалось миллионы лет и до сих пор не кончилось.
Мальчиком называли его на корабле. И он тоже так называл себя.
И мы с Громовым тоже пока были еще мальчиками, но наше детство должно
было скоро кончиться. Его же детство длилось и длилось, сливаясь со
звуками мелодии, которую я сейчас слушал.
Когда мелодия кончилась, я спросил о том, о чем, может быть, не
следовало спрашивать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17