И всю свою жизнь посвятил их изучению. Постепенно он завоевал доверие стариков нашего края, хотя в долине и горном поселке мифы и предания с давних времен свято оберегались и тот, кто осмеливался поведать их внешнему миру, считался предателем деревни-государства-микрокосма. Отец-настоятель с полным уважением отнесся к этим принципам, поэтому он так и не обнародовал результаты своей работы, отчего он как исследователь всю жизнь испытывал тоску неудовлетворенности.
Вначале я не испытывал к нему сыновних чувств и, встречаясь на дороге с отцом-настоятелем, который на необычайно могучих плечах величественно нес крупную голову, отмечал лишь какую-то чрезмерную агрессивность в его лице. Может быть, в этой агрессивности и находила выход пожиравшая его тоска? Если сейчас вспомнить, каким отец-настоятель виделся мне тридцать лет назад – еще во цвете лет, он уже тогда казался стариком, – то можно сказать, что больше всего походил он на громадного бульдога, хотя, впрочем, для его лица и это сравнение слишком банальное. Черты лица, каждая в отдельности, были даже привлекательны, но вместе – резкие, жесткие – производили отталкивающее впечатление. Густые длинные брови, огромные глаза навыкате, а под ними – набухшие мешки. Мясистый нос, напоминающий формой клюв, большой рот, прикрытый сизой бородой – каждый волос толщиной с соломину. Рот казался темной, бездонной ямой. Думаю, не только я, его сын, но и другие дети нашей долины во сне вздрагивали от страха, когда он глубокой ночью оглашал деревню пьяными воплями.
Я вспоминаю детские ночные кошмары, навеянные образом человека, которого даже язык не поворачивался назвать просто отцом, а только полностью: отец-настоятель – как чужого. Когда он шел по улице, издавая истошные крики, его глаза сверкали во тьме голубым огнем, точно фосфоресцировали. Таким он и представал мне в страшных снах. Его дедом, а значит, нашим прадедом был русский, неведомо как заброшенный в маленький городок на западном побережье острова Хонсю. Отец-настоятель, с воем навещавший дом в самом низком месте долины, и бродячая актриса – хозяйка этого дома – произвели на свет пятерых детей и каждому подобрали такое имя, чтобы в него входил иероглиф, который читается «цую», означает «роса» и употребляется для обозначения России. Старший был назван Цуюити, второй – Цуюдзиро, мы с сестрой, близнецы, получили почти одинаковые имена Цуюми и Цуюки, младший – Цуютомэ. Даже на небольшой торговой улочке, протянувшейся у нас в долине вдоль реки, среди обычных рекламных щитов типа «Глазные капли для студентов» и «Лучший рыбий жир» бросался в глаза щит с надписью «Корабль завоевателей России». Видимо, этот образ являлся крайним выражением культивировавшегося в то время враждебного отношения к России. Сознательно протестуя, отец-настоятель и дал такие имена своим детям. Но я думаю, сестренка, не потому, что в нем заговорила четверть русской крови, а потому, что таким образом он отрекался от трех четвертей японской. Это отречение уходило корнями еще и в безысходную тоску, не покидавшую бульдожьего лица отца-настоятеля, которое так пугало меня в детстве. Однако, углубившись в мифы и предания деревни-государства-микрокосма, отец-настоятель смог обратить эту тоску на пользу. Жизнь исследователя, которую он вел в храме, вряд ли была для него лишь безысходно тоскливой. Главным образом потому, что деревня-государство-микрокосм представляла собой сообщество, которое начиная с периода созидания, в Век свободы, разумеется, и даже после упразднения княжеств, наполовину подчиняясь Великой Японской империи, жило идеей отрицания внешнего мира. Она твердо и неуклонно придерживалась этой идеи, по крайней мере до пятидесятидневной войны, то есть до того, как армия Великой Японской империи вторглась в ее пределы и разгромила ее. Совмещая в себе несовместимое – меланхолию и пылкость, отец-настоятель увлеченно занимался исследованиями, но, когда он днем шел по улице, на лице у него была написана такая безысходная тоска, что дети даже пугались, а по ночам он напивался и оглашал окрестности дикими воплями. Всепоглощающая меланхолия не оставляла отца-настоятеля, как мне кажется, сестренка, хоть она и отступала ненадолго при обучении меня мифам и преданиям деревни-государства-микрокосма и при воспитании из тебя жрицы Разрушителя.
В мою память врезалось лишь, как старший брат, которого прозвали Солдат Цуюити, стоя среди новобранцев, машет бумажным флажком с восходящим солнцем. А то, как он, похожий на русского и лицом, и телосложением, шел во главе колонны и как отец-настоятель, в тот день пьяный с самого утра, отслужил странный молебен, я, несомненно, сам придумал, наслушавшись разных историй от взрослых. Во всяком случае, то, что отец-настоятель, провожая на фронт старшего сына, которому он до этого никогда не выказывал родственных чувств, пьянствовал в течение нескольких дней, похоже на правду. Однако старики, любившие этого чужака, который с таким пылом изучал мифы и предания деревни-государства-микрокосма, не должны были допустить, чтобы он показался на люди мертвецки пьяным. Случись так, мог бы разразиться скандал – тем более что он столь непристойным образом провожал родного сына на фронт, – и тогда приславшие его в наш храм религиозные власти, несомненно, могли отозвать такого священника.
Солдат Цуюити, каким я помню его – похожим на русского и лицом, и телосложением, – не имел ничего общего с тем человеком, фотографии которого появились в газетах и еженедельниках в связи с его самостоятельной боевой акцией, предпринятой через четверть века после капитуляции Японии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170