Закончив свое признание, Дюбуа перестал наконец трястись и рухнул в кресло, запыхавшийся, похожий на автомат, у которого ослабили пружину. Сидя на краю кровати, Казанова некоторое время рассматривал его, не решаясь высмеять гнусный план этого подлеца в сутане. Он не находил других возражений, которые смог бы привести, поскольку подозревал, что в собственном недостойном поведении недалеко ушел от этого готового предать все на свете священника.
– У меня нет и двадцати цехинов, – произнес он наконец. – Я сам здесь на положении нищего.
– Я вас умоляю, – продолжал настаивать этот нелепый персонаж, – вы, мужчина, должны меня понять.
– Оставьте меня! – воскликнул наконец Джакомо со злостью. – Оставьте и уходите! Иначе я могу не удержаться и задушить вас!
Избавившись от этого прохвоста, Казанова поднялся и наскоро совершил свой туалет. Он больше не мог откладывать свое появление перед глазами мадам де Фонсколомб – приходилось идти, чтобы выносить ее сочувствие. Любовь, которую она испытывала к нему в течение пятидесяти лет, обязывала, чтобы он не скрывал от нее ужасной правды о своем нынешнем состоянии: природа лишила его сил, но оставила желание. Точно так же, как она лишила его зубов, но не аппетита. В своих собственных глазах он был теперь наиболее отвратительным из созданий, своего рода труп, кишащий похотливыми мыслями, которые до сих пор населяют его, пожирая внутренности. Их конвульсии имитируют движения, присущие жизни, являясь на самом деле лишь следствием разложения отдельных частей тела.
Тут он вспомнил о некоем визите, который нанес ему в Генуе тридцать четыре года назад его младший брат Гаэтано. Как и аббат Дюбуа, этот бездельник был священником, увлекшимся юным и наивным созданием, на котором хотел жениться. Он также просил у Джакомо несколько цехинов, чтобы побыстрее уехать в Женеву и там оформить брак, перейдя в протестантство.
И все же жизнь не повторяется: на своем пути, неумолимо ведущем к концу, она никогда не проходит дважды по одной и той же местности, спеша исполнить тот единственный, неповторимый маршрут, который неизбежно должен снова привести нас в небытие, откуда мы были для чего-то нечаянно извлечены.
В то счастливое время в распоряжении Казановы было золото, и он был полон сил, поэтому он дал брату денег и оставил при себе девушку, венецианку Марколину. Он делил свое расположение между нею и Анеттой, своей тогдашней любовницей, и еще одной так называемой племянницей, которая охотно помогала Анетте справляться с ее обязанностями. Ко всему прочему, Джакомо оценил, с какими легкостью и изяществом осуществлялась любовная игра между самими девушками, и не преминул внести свою лепту в их развлечения, будучи в состоянии без труда противостоять желаниям трех нимф разом, тем более что его ложе отличалось такими же необъятными размерами, как и его аппетит.
Увы, подобные воспоминания, потревоженные и как бы ожившие благодаря его записям, отныне наводили на него лишь сильнейшую меланхолию.
Одевшись, он присел за маленький столик. Давно погасший подсвечник выглядел источенным временем: он был покрыт потеками воска, представлявшимися Казанове язвами и золотушными пятнами, разъедающими старческую плоть. Вздохнув, шевалье взял в руки перо и набросал на листке бумаги несколько строк:
«…После долгой прогулки по морю в лодке под парусом, насладившись одним из тех пленительных вечеров, какие можно встретить лишь в генуэзском заливе, когда, скользя по водяной глади, прозрачной, как зеркало, посеребренное лунным светом, чувствуешь себя переполненным ароматами, собранными легким зефиром на берегу, среди которых можно различить запахи апельсинового и лимонного деревьев, алоэ, гранатника и жасмина, мы с племянницей вернулись в дом притихшие, но в то же время охваченные чувственным волнением. И поскольку я уже более был не в силах дожидаться мою прелестную подругу, то спросил у Анетты, где венецианка. Она сообщила, что та сегодня легла рано, и я тихонько прошел в ее комнату с единственным намерением посмотреть, как она спит. Свет свечи разбудил ее, она увидела меня, но ничуть не испугалась моего появления…»
Внезапно Джакомо выронил перо, и последнее слово оказалось залитым чернилами. Он не обратил на это внимание. Даже если бы сразу исчезли строки, только что выведенные им на бумаге, он воспринял бы это так же равнодушно, поскольку все сущее предназначено исчезнуть навсегда. И даже такое сильное и полное ощущение счастья оттого, что мы существуем, приносит в итоге лишь понимание того, что вскоре мы покинем этот мир.
В течение нескольких минут Казанова сидел неподвижно, будто лишенный жизни, словно мысль о собственном конце вытеснила у него все другие чувства и эмоции. Потом он поднялся, ибо, как сказано в Писании, умерший Лазарь должен ожить и вновь ждать своего дня и часа, медленно подошел к окну и распахнул его. В небе он увидел огромную серую тучу, поднимавшуюся на западе из-за горизонта в сопровождении громовых раскатов.
Вскоре туча простерлась настолько, что казалось, небесный свод затянуло саваном, который во всех направлениях бороздили вспышки молний.
В том потрясенном состоянии, в котором находился Джакомо, этот устроенный природой спектакль показался ему как нельзя кстати. Небо отвечало ему теми же тревогой и смятением, какие царили в его собственных мыслях. В этот момент он совершенно не думал о том, что окружающая нас вселенная не способна мучиться, терзать себя вопросами и раздумьями, как это свойственно людям.
Побуждаемый беспокойством, похожим на то чувственное волнение, которое влечет нас к вожделенной цели, Казанова внезапно вышел из комнаты, спустился по длинной лестнице, в мгновение ока пересек террасу, выходившую в парк, и быстро пошел вдоль большого водоема.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56