Когда он вернулся в гостиную, музыка еще не кончилась: Наталья Вячеславна и господин Шилов старательно разыгрывали какой-то очень трудный пассаж, и что-то, видимо, у них не ладилось в темпе. Господин Шилов раздраженно стучал смычком по пюпитру, пытался показать нужную скорость.– Ти-рим-там…та-та-та-там! – напевал он противным голосом. – Вот как-с, а не на пожар, помилуйте… Не на пожар-с!Гости расположились группами, переговариваясь довольно бесцеремонно, не обращая внимания на музыкантов, И Натали была тут же, преспокойно сидела возле рояля, перелистывала какую-то нотную тетрадь. Когда вошел Иван Савич, она и глаз не подняла – так увлеклась разглядываньем нот. Никто бы не подумал, что она только что бежала и чуть ли не плакала там, в саду.«Какая удивительная девица!» – подумал Иван Савич и затем целый вечер следил за ней, не спускал с нее глаз. А она, как всегда, была скромна, незаметна, тихохонько сидела в тени, изредка перекидываясь словечком с девушками.И лишь только один-единственный раз, за ужином, поглядела на Никитина ласковым и как бы спрашивающим взглядом.
В эту ночь ему не спалось. Взгляд Натали, ее прерывистый шепот, ее слова о тайне, о том, как бы она на груди носила его стихи, – все не шло из головы.На сельской колокольне долго били часы. Сонный звонарь, видно, задремал, забылся, а рука все дергала за веревку колокола, все дергала. Смутное предчувствие чего-то очень значительного, чего-то доселе не испытанного охватило Никитина, заставило его встать с постели и прислушаться к замирающему вдалеке звону, к шуму предрассветного ветерка, внезапно пробежавшего по верхушкам деревьев.Это было похоже на приближающееся вдохновенье, когда могучая волна мыслей и звуков, приплыв из какой-то неведомой, таинственной дали, поднимала на бурлящий, искрящийся гребень – над темной, скудной жизнью поднимала, над всем миром…Когда неисповедимыми путями приходили, звучали никем до той минуты не сказанные слова.Иван Савич развернул тетрадь, обмакнул перо, но стихи не пришли, не вылились на бумагу. Он потушил свечу и лег. Утренняя синева проступала за окном, горланили петухи. Бессонный перепел где-то в далеких полях все звал, все звал… И ветер шептал ласково: спать, спать…И сон подкрался, обнял, и все померкло – синее окно с колеблющейся занавеской, шепот листвы, пестрота дневных переживаний.Наступило забытье.
А на другой день Натали уехала.Ее уговаривали остаться, погостить еще хоть денек, но она твердо стояла на своем: ее тревожили какие-то дела по хозяйству, папенькина больная нога.Однако что-то похожее на бегство чувствовалось в ее неожиданном отъезде. Прощаясь с Иваном Савичем, она слегка порозовела, крепко пожала его руку, но глаз не подняла.– Эта Натали! – с усмешкой сказала Наталья Вячеславна, когда коляска выехала со двора. – Никогда не знаешь, что она выкинет!Господин Домбровский пожал плечами:– Все вы, женщины, таковы!И увлек Никитина в кабинет показывать только что полученные из Лондона прейскуранты новейших земледельческих машин.Здесь надобно сказать, что все сельское хозяйствование господина Домбровского сводилось едва ли не исключительно к разглядыванию картинок из подобных прейскурантов: его поля возделывались все теми же Дмитриевскими мужиками при помощи все тех же прадедовских сох и деревянных борон. Вся его возня с заграничными машинами была одною лишь видимостью, пылью, которую он любил пустить в глаза простодушным соседям.Он Ивана Савича не в первый раз занимал этими красивыми картинками: вчера и позавчера Никитин терпеливо сидел в хозяйском кабинете, вежливо слушал разглагольствования господина Домбровского, испытывая скуку жесточайшую и едва подавляя зевоту..Вчера и позавчера Иван Савич еще терпел кое-как, но сегодня…– Послушайте, Рудольф Иваныч, – сказал, – не кажется ли вам, что вместо аглицких машин куда полезней было бы учредить в деревне хотя бы небольшую больницу? Ведь в той же благословенной Дмитриевке вашей у каждого третьего встречного глаза гноятся – трахома-с… Да и с машинами этими, чтобы управляться, полагаю, грамота необходима, и тут самоважнейший вопрос – школа…Домбровский помолчал, холодно процедил сквозь зубы: «Да? Вы так думаете?» – и, засунув руки в карманы щегольских брюк, отвернулся и стал фальшиво насвистывать игривый мотивчик из какой-то оперетки.«Ну и превосходно! – раздраженно подумал Иван Савич. – В конце концов когда-нибудь моя противоестественная дружба с этим франтом должна была окончиться!»Весь день он ходил подавленный и мрачный, раздумывая о том, как бы поделикатнее устроить свой отъезд так, чтобы не обидеть хозяев его внезапностью. «Сошлюсь на нездоровье», – решил он.Ложь претила, но что же оставалось делать?
Ночью он написал стихи, в которых были летучие звезды, темный сад, тишина. Кто-то в белом, мелькнувший среди деревьев.И милый очерк девичьего лица.Дописав последнюю строчку, он прочел все – и тут только понял, кому пели эти стихи.– Наташа! – негромко сказал Иван Савич и улыбнулся, счастливый.Но стоило ему потушить свечу, лечь, как вдруг в потемках на него действительно навалилась привычная боль в желудке. Стиснув зубы, лежал он, думал с тоской, что вот сам накликал болезнь, что теперь уже не заснет, будет мучиться до утра. И в самом деле, боль не утихала всю ночь, и лишь с рассветом полегчало.Утром утомленный, бледный, сразу же после чая, он ушел к себе и занялся укладкой чемодана. Домой! Домой! Какой ошибкой было с его стороны принять это, скорее всего, неискреннее приглашение господина Домбровского…Потерянное время, пустое бездельничанье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123