двигалась по замерзшему озеру равномерной скользящей походкой лыжника-индейца. Человек направлялся в сторону моей хижины, и следом за ним на десять футов тянулось облако выдыхаемого пара.

Ларч — житель северных лесов

В бинокль я издалека наблюдал за приближающимся индейцем; лыжи так и мелькали при каждом взмахе ноги. Однако на ледяном ветру невозможно было дожидаться, пока он преодолеет широко раскинувшуюся равнину озера Такла. Я знал, что он промерзнет на ветру, хотя и шел скорым, размашистым шагом, и будет рад, если на берегу его встретит гудящая от жара печь и кружка горячего кофе. По человеческим меркам у меня в доме было холодновато, но стоило хорошенько протопить печь, как медвежата просыпались от спячки, выползали из своей конуры и начинали бестолково слоняться из угла в угол. Они нисколько не обижались, если я нарушал их покой, наоборот, они с радостью лезли обниматься, лизали мне руки, точно это не они, а я так долго где-то пропадал. Они уже знали, что будут вознаграждены за свои ласки, что им почешут шейку и пузо, прежде чем в открытую дверь найдет достаточно зимнего холода, чтобы можно было снова впасть в спячку. Но вот в узком, как щель, туннеле, который вел от озера к хижине, заскрипел снег, и я вышел навстречу индейцу. Среди индейцев Северной Америки племя бобров особенно славится своей красотой, а мой гость, насколько можно было судить с первого взгляда (потому что он с головы до ног был упрятан в парку из волчьего меха, стеганые штаны и надвинутый на глаза капюшон), по-видимому, выделялся своей наружностью даже среди соплеменников. Ноги его, обутые в высокие мокасины, сшитые мехом внутрь, ступали широко и твердо. Он откинул капюшон и снял с лица двойную снежную маску с узкими прорезями для глаз.
— Я — Ларч А-Тас-Ка-Ней. Кажется, ты знаешь моего отца.
Мы сняли длинные, по локоть, рукавицы и пожали друг другу руки.
— Я нашел у себя в хижине твою записку, но не мог прийти, пока хорошенько не замерзло озеро.
Он улыбнулся, и сразу же его приветливое лицо скрылось за облаком пара.
— Заходи, Ларч, и давай знакомиться; будем зимовать рядом, как добрые соседи. Кофе сварен. Ты сегодня уже завтракал?
— Это было давно. А две последние мили пути ветер дразнил меня запахом твоего кофе. Что медведи? Спят?
— Угу. Значит, ты уже и про медведей знаешь?
— Весь Топли-Лендинг до сих пор потешается, вспоминая эту троицу — Расти, Дасти и Скреча.
— Да уж! Большей частью они спят. Поспят-поспят, проснутся и опять спят. Как там сейчас у них — не знаю. Давай, поглядим!
Приоткрыв тяжелую загородку, я увидел, что медвежата просыпаются, сперва они зевали и потягивались, потом один за другим вылезли и сразу направились к Ларчу. Сначала они не давали ему до себя дотронуться, а поднявшись на задние лапы, обошли незнакомца со всех сторон и внимательно обнюхали, особенно их заинтересовала длинная куртка из волчьего меха. Когда Ларч снял ее и разулся, они принялись изучать его с ног до головы, добродушно урча и как бы обмениваясь со мной и друг с другом какими-то замечаниями. Обаятельная и дружелюбная улыбка, приветливая речь и прекрасное знание животных, редкое даже среди индейцев, завоевали Ларчу симпатии медвежат, и скоро они со всех сторон облепили сидящего у очага гостя и полезли ласкаться, не дав ему спокойно допить кофе. Я рассказал Ларчу, как получилось, что я взял к себе медвежат, и объяснил, что стараюсь их не приручать, а хочу, чтобы они остались дикими и, когда вырастут, смогли жить на воле в естественной для них дикой среде обитания, сохранив в то же время добрую память о человеке, если только изгладится из нее то, что они пережили в начале жизни.
— Теперь индейцы знают, какую ты ставишь себе цель, но если люди убили медведицу на глазах у твоих малышей, они никогда этого не забудут, — убежденно сказал Ларч. — Медведи не глупей человека, только они более скрытны. Любовь и ненависть у них очень избирательны и всегда направлены на конкретную личность, — в последних словах, заключавших в себе невольную параллель с человеческими отношениями, слышалась горечь.
Казалось, Ларч размышляет вслух, и мягкое звучание его голоса напоминало тенистый сумрак под высокими соснами его родных лесов. Трудно было представить себе его в роли охотника-траппера.
— Мне двадцать семь лет, — рассказывал Ларч. — И вот уже восьмую зиму я промышляю ловлей пушных зверей. Подлое занятие. Я его ненавижу. Мы все надеемся, что когда-нибудь у индейцев Британской Колумбии появится возможность другим способом зарабатывать себе на жизнь в зимнее время. И все-таки мне жаль будет этих дней и ночей среди безлюдья на озере Такла, где так хорошо думается в нерушимой тишине. Боюсь, что в городе я разучился бы как следует думать.
— Скажи, не слышно ли чего-нибудь нового насчет провинциального парка?
— В газетах об этом очень много пишут, но лесопромышленные компании, трапперы, организаторы охот и торговцы спортивным инвентарем противятся этой затее. Компания Гудзонова Залива пока отмалчивается. От ее решения во многом зависит исход дела — сам знаешь, она тут заказывает музыку. Кстати, я бы не хотел, чтобы наши места сделались провинциальным парком, ведь это значит, что появятся дороги, выхлопные газы, мотели и всюду будут валяться банки из-под пива. Другое дело, если бы этот район объявили охотничьим резерватом.
— Скажи, Ларч, давно ли ты здесь и каким путем добирался?
— По железной дороге перевез моторку в Форт-Фрейзер, по Нечако-Ривер спустился до Стьюарта, затем поднялся по Стьюарту в Форт-Сент-Джеймс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68