Он отращивал усы. На мне была дурацкая клетчатая кепка, сдвинутая набекрень. Мы поздоровались по всем правилам:
- Добрый вечер, старик.
- Привет, Лесли.
- По тебе можно часы проверять.
- Точно, - сказал я. - Проверь.
* * *
Пухленькая блондинка, от которой пахло мокрым кроликом, невозмутимая даже в такой мерзкий вечер, просеменила мимо, покачиваясь на высоких каблуках. Каблуки постукивали, подметки шлепали по слякоти.
Лесли одобрительно посвистел ей вслед.
- Это потом, - сказал я.
- Понял, - сказал Лесли.
- К тому же, она толстовата.
- Люблю толстушек, - сказал Лесли. - Помнишь Пенелопу Боган? Ничего дамочка.
- Да ладно! Старая курица с улицы Парадиз. Как у тебя с финансами, Лес?
- Немного мелочи. А у тебя?
- Шестипенсовик.
- Что нам светит? Бар в "Компасе"?
- Бесплатный сыр в "Мальборо".
Мы зашагали в сторону "Мальборо", увертываясь от спиц зонтиков, а ветер то хватал нас за плащи, на которых плясали блики дымящихся фонарей, то набрасывался на уличный мусор и гнал его вдоль канав; кувыркались грязные комья, газеты, тряпье, отбросы, шелуха, окурки; клочья шерсти шлепались, плыли и съеживались в водостоках. Где-то чихали и дребезжали костлявые трамваи, а с моря доносился корабельный гудок, словно стон совы, заблудившейся в туманной гавани, и Лесли сказал:
- Чем потом займемся?
- Пойдем за кем-нибудь, - сказал я.
- Помнишь, как мы шли за той девицей по Китченер-стрит? Она еще уронила сумочку.
- Лучше бы ты вернул ее.
- Там ничего не было, только кусок хлеба с вареньем.
- Пришли, - сказал я.
В закусочной "Мальборо" было холодно и пусто. На отсыревших стенах висели таблички: Не петь. Не танцевать. Не играть в азартные игры. Не торговать.
- Спой, - сказал я Лесли, - а я спляшу, потом сыграем в карты, и я продам свои подтяжки.
Барменша с волосами цвета золота и двумя золотыми передними зубами, как у богатенького кролика, дула на свои ногти и полировала их о черное марокеновое платье. Она подняла глаза, когда мы вошли, снова дунула на ногти и продолжала отчаянно их тереть.
- Сразу видно, что сегодня не суббота, - сказал я. - Добрый вечер, мисс. Две пинты.
- И один фунт из кассы, - сказал Лесли.
- Давай свою мелочь, Лес, - прошептал я, а потом сказал громко:
- Всякому видно, что сегодня не суббота. Никто не допился до чертиков.
- Кому же тут напиваться, - сказал Лесли.
В этом облупившемся темно-каштановом зале вообще не хотелось пьянеть. Обычно здесь острили мелкие торговцы, заказывая виски с содовой, с ними сидели бесшабашные крашеные женщины, которых угощали портвейном с лимоном; унылые завсегдатаи, хмелея по углам, становились великими личностями, придумывали свое прошлое, в котором они были богаты, значительны и любимы; разбитные тетки в обносках зубоскалили, потягивая спиртное; зазнавшиеся ничтожества переделывали мир; нацепивший серьги музыкант ансамбля "Стильный Вилли" бренчал на разбитом пианино, и звуки булькали в нем, как в шарманке, завывающей под водой, покуда не лопнет терпение носатой жены хозяина. Незнакомцы приходили и уходили, но чаще уходили. Мужчины из долин заглядывали, чтобы пропустить полдюжины стаканчиков; иногда случались драки; и вечно что-нибудь затевалось: перебранки, розыгрыши, вранье, дурачество; то охватит страх, то любовь и смятение, бредни сменялись покоем, порой словно залетная тоска проносилась в хмельном воздухе этого неуютного, унылого небытия, в этом сбитом с толку, нескладном городе, в самом конце трамвайных линий. В тот вечер это была самая печальная обитель на свете.
Лесли тихо сказал:
- Может, она отпустит нам в кредит?
- Терпение, парень, - прошептал я. - Подожди, пока она раздобрится.
Но барменша услышала и подняла глаза. Она увидела меня насквозь, достигая взглядом истока моей коротенькой жизни и того самого ложа, на котором я родился, и покачала золотоволосой головой.
- Не знаю, в чем дело, - сказал Лесли, когда мы шли по Крымской улице под дождем, - но сегодня у меня душа не на месте.
- Сегодня самый печальный на свете вечер, - сказал я.
Вымокшие, мы сиротливо остановились поглядеть на афиши возле кинотеатра, который мы называли "Драная киношка". День за днем, год за годом мы устраивались на краешках жестких сидений в промозглой, но укромной мерцающей темноте, сначала с полными горстями ирисок и арахиса, которым щелкали вместо немых винтовок, а потом с сигаретами: это были сногсшибательные дешевые сигареты, когда глотали их дым, начинался такой кашель, что, казалось, сердце превратится в пепел.
- Давай зайдем, навестим Лона Чейни, - сказал я, - и Ричарда Талмаджа, и Милтона Силлза, и... и Ноя Бири, и Ричарда Дикса... и Хитрюгу Саммервиля, и Крикуна Гибсона.
Мы оба вздохнули.
- Где ты, улетевшая юность? - сказал я.
Мы тяжело зашагали дальше, упрямо ступая, обрызгивая прохожих.
- Открой зонтик, - сказал я.
- Он не открывается. Попробуй.
Мы взялись за него вместе, и зонтик вдруг наполнился ветром, спицы пронзили мокрый покров, ветер заплясал на его клочьях, и он забился над нами, как раненая механическая птица. Мы пытались втянуть его обратно: еще одна невидимая спица взвилась сквозь рваные перепонки. Лесли потащил его за собой по тротуару, как подстреленного.
Девчонка, которую звали Далси, семенила в сторону "Драной киношки", она крикнула нам "Привет", и мы подошли к ней.
- Ужас, что сейчас случилось, - сказал я. Когда этой дурехе было лет пятнадцать, волосы у нее были, как солома, и мы ей наврали, что они станут виться, если съесть мыло. Лес принес кусок из ванной, и она сжевала его.
- Я знаю, - сказала она, - вы сломали свой зонтик.
- А вот и нет, - сказал Лесли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72