С того места, где я сидел, был виден наполовину засыпанный верх колонны. Я разрыл землю вокруг и очистил поверхность колонны. Моему взору открылся прелестный ряд листьев на аканте. Кто вырезал и отлил ее десять столетий назад? Простой каменщик? Рабы?
Поначалу мне постоянно хотелось пить, и было никак не избежать козлиных мехов. Я пил из них воду и ел немного орехов и толченых бобов, перемешанных с травами и водой. Постепенно я научился добавлять в эту смесь сухие финики.
Когда я простирался для молитвы, я прибегал к тому способу видеть и думать, которому научился у Ибрагима. Он предписывал сочетать размеренное дыхание с упражнениями в длительном созерцании, – упражнениями, в ходе которых созерцаемый предмет растворяется и исчезает или, наоборот, становится центром всего сущего. Вы знаете, отец Клеменс, как трудно удерживать мысль хотя бы несколько минут или сосредоточенно читать молитву в течение часа. Но представьте себе, что значит удерживать какую-то идею по три-четыре часа кряду, затем возвращаться к ней на следующий день, и так далее – на протяжении недель и месяцев. Мужчины нередко молятся по часу или по два, размышляя в это время о службе или мысленно ссорясь с соседом. А женщины способны прочитать сотню раз «Богородица, Дева, радуйся», думая о сотне домашних дел. В обоих случаях это не молитва и не размышление – это привычка.
Бедуины предаются любви друг с другом в пустыне, а отшельникам остается только слиться с горячим песком, ибо помимо пищи для самого духовного из чувств [зрения] пустыня скупа. Все здесь предрасполагает к поискам Бога. Внимательно изучив бесчисленные оттенки желтовато-коричневого и сероватого песка, глаза поднимаются вверх – небо, дюны, горизонты. Так проходят часы. Глаза всматриваются, приглядываются, пока не случается удивительное: контуры дюн рассеиваются, смешиваясь с яркой синевой небес, и мы слышим зов чего-то безбрежного, на вершине наших возможностей, лежащего в нас самих и в то же время вне нас, в пустоте. Это нечто может относиться только к Богу, благороднейшей из идей, ибо она вмещает все иные идеи.
Несмотря на то, что наступившая зима была короткой и дожди шли не так часто, чтобы согреться, мне приходилось больше двигаться. Я отошел от чистых размышлений и снова принялся изучать облик пустыни. Теперь все здесь выглядело по-другому: серо-золотой песок размел ветер. Я мог бы описать множество животных, которые рыскали по дюнам, в том числе огромного черного зверя, похожего на кота, которого я видел несколько раз. Но я не могу позволить себе эти отступления, часы моей исповеди, быть может, уже сочтены.
Я понял, как привязался к этим печальным руинам, к бывшему городу святого Сергия, – и это несмотря на то, что по утрам я часто просыпался оттого, что уши и ноздри были полностью забиты песком. Ветер то и дело поднимал в воздух мелкую песочную взвесь. А песчаные бури, как холодное пламя чистой мысли, превращали все в белую ночь, принося с собой полное опустошение. Не было никакой нужды продолжать медитации во время песчаной бури. Природа делала это за меня: белая ночь разрешает все противоречия.
Когда настала весна, я понял, что поднялся на следующую ступень знания, что мне нужны перемены.
Однажды, выполняя собственное задание обойти каждый холмик, камень, закоулок и щель в Р'сафе, я наткнулся на длинные узкие отверстия в земле, через которые свет проникал в три большие пещеры – подземные резервуары для воды. Ошеломленный, я вглядывался в подземное пространство величиной в три флорентийских собора, внутри полностью покрытое кирпичом, песком и бутом. Три собора! Я тут же представил себе Сергиополис, оживленный город в сердце пустыни, прятавший свое сердце в этих трех таинственных пещерах. Вот загадка: пустыня была когда-то осенена благодатью, здесь была вода, здесь шли обильные дожди и колодцы не пересыхали. Куда девалась вода, куда исчезла благодать?
Позже, когда лучи солнца стали проникать в отверстие, я смог разглядеть небольшие участки днища в двух пещерах. Были ли это остатки кирпичных полов? Целые недели я потратил на то, чтобы отыскать вход в пещеры. Поскольку своды, располагавшиеся в земле прямо над этими отверстиями, были разрушены, я счел слишком опасной попытку спуститься в пещеры прямо через них. Я прочесал каждый клочок земли над пещерами и вокруг них. Я ничего не нашел. Как-то поздно вечером недалеко от южного крепостного вала, у основания занесенной песком груды кирпичей я обнаружил большую дыру, аккуратно, но не плотно заложенную булыжниками. Я разобрал кладку, заглянул внутрь и увидел узкую полосу кирпичных ступеней, уходящих вниз в кромешную тьму. Однако был уже слишком поздний час, чтобы еще что-то предпринимать. Что находилось там, внизу? Я восстановил разобранную кладку. Спускаться вниз можно было, только когда яркие лучи дневного света проникали в пещеру, иначе опасность заблудиться была слишком велика. Другие, как я понял, тоже знают о входе. Может, в этой черной пустоте устроен тайник или убежище? В ту ночь я плохо спал, почти не сомкнул глаз; в тревожном сне о том, что я сделаю и увижу на следующий день, я возносился в тумане над поваленными зданиями. Помимо Нового Завета и пачки писчей бумаги моей единственной роскошью была трехфунтовая связка свечей, которую я захватил с собой в путешествие по пустыне.
При свете раннего утра я вернулся на то же место и вновь отодвинул булыжник, закрывавший вход. Ступив внутрь, я сел и просидел несколько часов, пока солнце не подошло ближе. Тогда я начал спускаться по стоптанным, но неповрежденным ступеням в черную дыру, часто оглядываясь, но в то же время вглядываясь в это черное ничто в поисках других источников света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83