Я сказал:
– Как твой сын?
– Хорошо.
– Все еще в Париже?
– В Бордо. Медицина. – Он произнес это на французский манер.
Я сказал:
– Он теперь в медицинской школе?
– Но он так одинок во Франции. Он хочет перевестись сюда. Мы поссорились на Рождество. Здешняя медицинская школа не слишком хорошая.
Я сказал:
– Могу поручиться, что вы по нему скучаете.
Он сказал:
– Я сказал ему, чтобы он не переводился. Но он очень непослушный мальчик.
Должно быть, я выпил в автобусе больше, чем осознавал, потому что неожиданно почувствовал себя совершенно измученным. Потц уходит, я ложусь на кровать, все еще застеленную, занавески вяло висят на окне, не двигаясь на знойном солнце. Отсюда мне видно дерево, пулей выскочившее прямо из джунглей. Это то же самое дерево, на которое я всегда смотрел по прибытии. Там живет птица, ворона, думаю я, взгромоздившаяся прямо на самую вершину. Никогда раньше не видел птицы на этом дереве. Я думаю, оттуда должен быть прекрасный вид. Я слышу голоса из комнаты подо мной, пара только вернулась после дня, проведенного на пляже. Должно быть, они с юга, может быть из Марселя, потому что говорят очень быстро. Множество жаргонных словечек. Я едва могу понять, о чем идет речь. Я думаю, полежу здесь немного, может быть, позже прогуляюсь на пляж, а может быть, пойду вверх по дороге, в тот бар, куда люди приходят, чтобы посмотреть на закат, шершни вьются вокруг сахарных напитков и заставляют французских девушек вскрикивать. Может быть, и нет. Может быть, я просто пролежу здесь до темноты.
Когда я проснулся, мне было слышно кваканье громадных лягушек в сырых джунглях и громадная луна светила в окно. Я посмотрел на часы; около восьми вечера. Я проспал несколько часов. Пот стекал у меня по груди, матрац подо мной был влажным. Занавески по-прежнему не колыхались. Из патио перед отелем я слышал легкую музыку, звуки вечерних голосов, голоса туристов, загорелых и омытых дождем, делающих первые восхитительные глотки алкоголя.
Дерева больше не было видно: оно растворилось на фоне ночного неба. Но я обнаружил, что думаю об этой вороне. Я гадал, там ли она еще, знает ли она, какой восхитительный кусок острова ей достался. Или это просто удобное место для насеста? Потом я подумал о женщине в самолете. Она была бы хорошенькой женщиной, если бы не эти ее волосы. Я представил ее теперь сидящей за столом, может быть, с мужчиной, может быть, она рассказывает ему свою историю, что сделал ее муж, на чем она его поймала и как долго это продолжалось. Как она взяла его кредитку и собирается потратить все его деньги. Какое хорошее время она выбрала, чтобы сделать это. И тем не менее в ней было что-то трогательное – ее свежая, непритворная боль.
Я был голоден, очень голоден. Взяв с собой куртку, я спустился вниз, в бар патио. Я думал, вернусь позже за русской водкой. Я занял столик у входа, откуда мог видеть людей, проходящих по дороге всего в нескольких ярдах, некоторые направлялись на пляж, другие поднимались наверх, в бары. Это был субботний вечер. Субботний вечер на Карибах.
Подошел официант, долговязый черный человек, одетый как в бистро: черные брюки, белая рубашка. Он принес мне стакан темного рома. Это – подарок от Потца, сказал он. Ему пришлось уйти в город. Наверное, туда, где живет его любовница.
– Vous voules manger, monsieur?
Я сказал:
– Я хочу заказать что-то, чего никогда не пробовал раньше.
Официанта это озадачило. Он посмотрел в меню, потом на меня.
– Вы любите лобстера? – спросил он.
Я сказал:
– Я люблю мысль о лобстерах. Но сам лобстер всегда приносит какое-то разочарование. Вы понимаете, что я имею в виду?
– Comme les pommes, – сказал он. Как яблоки.
Я почувствовал первую обнадеживающую волну рома. Я сказал:
– Это верно. Яблоки тоже в определенной степени разочаровывают. – Я снова посмотрел в меню. – Думаю, я хочу омлет. Я хочу этот большой омлет с грибами.
Он старательно записал заказ по-французски. Я сказал:
– Это необычно для ужина, не правда ли?
Он поджал губы.
– Pas tellement.
Я сказал:
– Я слышал, что они растут на коровьих лепешках.
– Monsieur?
– Эти грибы, они растут на коровьих лепешках.
Он понял только про коров.
– C'est ce qu' on dit.
Этот акцент, такой поспешный, такой непосредственный.
– Нет проблем, мне просто любопытно, – сказал я.
– Ah voil?!
– Я, пожалуй, закажу еще выпить.
Я откинулся на плетеном стуле. Рядом со мной за столиком сидели юные американцы, у одного лицо покраснело от солнца. Французская пара, очень худощавые, допивала бутылку вина, тихо разговаривая друг с другом. Люди проходили по одному по улице, проехала машина, пара велосипедистов, шатающийся длинноволосый мужчина, с упорством глядящий себе под ноги. Из бара неожиданно вырвалась громкая музыка. Португальская народная песня, женщина явно оплакивала кого-то; и с этой музыкой я испытал неожиданно убедительное послевкусие, восходящий поток рома, и подумал: я счастлив. Но это было не так. Это было, под этой круглой луной, довольно сладким в конце концов. Та женщина в аэропорту была права, та самая, с губной помадой, – ты действительно не можешь ничего себе представить. Я помнил М., сидящую на крылечке магазина, где продавали лампы, ее слова…
Но нет, не это, не теперь. Я обратил свое внимание к улице, к людям в летних белых одеждах, проходящих туда и сюда. Одежда для летнего вечера. Приятное выражение, да. Я где-то его слышал. Где? Не имеет значения.
Пришел официант с омлетом. Я сказал:
– Я хочу к нему немного горчицы.
– Горчицы к омлету, месье?
– Когда я был студентом, я постоянно ел омлет.
Он вежливо слушал.
– И через какое-то время я начал класть в него горчицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35