те предвидели отправку в трудовые лагеря в вагонах для скота, без света, санитарии и пищи – разве не известно всем, что так много месяцев поступали с греками? Предвидели они и бойню. Одни впали в депрессию предопределенности, а другие стискивали в решимости зубы и так крепко сжимали приклады винтовок, что белели костяшки пальцев.
Греки, в их числе Пелагия и доктор Яннис, затравленно смотрели друг на друга, сердца их сжимались от предзнаменований, а жалкие шлюхи солдатского борделя, забыв о косметике, беспомощно слонялись в одних пеньюарах из комнаты в комнату, подобные скорбным обитателям преисподней, бесчувственным теням, открывали ставни, выглядывали на улицу и снова закрывали их, прижимая руки к трепещущим сердцам.
Когда ранним полуднем подлетела эскадрилья пикирующих бомбардировщиков, заваливаясь на крыло на виражах, собралась в боевой порядок и с оглушающим воем вертикально спикировала на итальянские батареи, это принесло почти облегчение. Теперь все было ясно: немцы вероломны, и каждому солдату придется драться за свою жизнь. Вебер понимал, что вынужден повернуть оружие против друзей, Корелли знал, что его пальцы музыканта, столь привычные к мирному искусству, теперь должны плотно обхватить спусковой механизм орудия. Генерал Гандин слишком поздно понял, что своей радикальной нерешительностью и консультациями с бесполыми священниками он приговорил собственных солдат к смерти; полковник Барг знал, что успешно заманил бывших союзников в невыгодную позицию; шлюхи понимали, что мужчины, которые прежде украли их счастье, теперь собирались оставить их воронам, а Пелагия понимала, что война, которая всегда в действительности шла где-то в другом месте, теперь была готова обосноваться в ее доме и разнести в пыль его камни.
Солдаты на батареях, обезумев и потеряв ориентировку от механического визга пикирующих самолетов, града пулеметного огня и серий бомб, падавших среди орудий и осыпавших их землей и мелкими клочьями тел товарищей, старались откатить пушки и не дать своим боеприпасам сдетонировать. Потом, прежде чем командиры батарей смогли открыть хоть какой-то ответный огонь, пикировщики улетели, покачивая крыльями, как скворцы, и развернулись на колонну войск, прибывавшую в Аргостоли к дальнему краю спортивной площадки, где в прошлом итальянцы проходили свою воинскую службу в хриплых, эмоциональных футбольных матчах и где по ночам итальянские солдаты, влюбленные в греческих девушек, устраивали любовные свидания, едва ли бывшие тайными даже в темноте.
Корелли и Апполлонио, Карло и членам «Ла Скалы» стало очевидно, что немцы стараются парализовать Аргостоли, поскольку здесь сосредоточилась большая часть итальянских войск; противник пытался защитить свои разбросанные и неукомплектованные людьми огневые позиции на заставах острова. Однако это не было очевидным для Гандина, и он в продолжал вводить войска в город, где немцам было легче изолировать и прикончить их. Сам он упорно не желал покидать свою роскошную канцелярию, разместившуюся в прекрасном городском здании. Он установил наблюдательные посты в самых явных местах, что мог сделать только непрофессионал: на венецианских верхушках церквей, – и тем самым предоставил немцам великолепнейшие возможности определения дальности стрельбы и поиска цели. Он упустил, что эти посты должны быть снабжены рациями или полевыми телефонами, и те были вынуждены поддерживать связь со своими артиллеристами через нарочных на мотоциклах и посыльных, которые тут же выдыхались, привыкнув воевать с ленцой. Истекающие кровью, с опаленными и иссеченными осколками шрапнели телами, наблюдатели оставались на своих постах, где в тесных пространствах пули чмокались в колокола и рикошетили им в головы. Корректировщики держались изо всех сил, понимая, что с наступлением темноты бомбардировщики должны улететь.
Той ночью Алекос, роскошно укутанный в свои одежды из парашютного шелка, наблюдал за фейерверком с вершины горы Энос. Он видел, как на холме над Аргостоли трассирующие пули чертили изящные дуги в направлении немецких позиций, и слышал разрывы падающих снарядов и их отголоски – очень похоже на то, как барабанщик мягко постукивает колотушкой по коже старого турецкого барабана. Пастух видел, как накалились поперек бухты два сверкающих луча света, и дернул за рукав стоявшего рядом человека, которого некогда ошибочно' принял за ангела, – тот сейчас что-то быстро говорил в свою рацию. Кролик Уоррен поднял бинокль и увидел, что неприятельская флотилия наскоро сколоченных барж вышла из Ликзури и была поймана прожекторами, подобно непредусмотрительному зайчишке в лучах автомобильных фар. «Браво!» – воскликнул он, когда итальянские батареи открыли огонь и одну за другой потопили баржи. Алекос любовался великолепными вспышками оранжевого пламени, искрившимися, как светляки, на холме над городом.
– Ай да итальяшки, ай да мужики! – проговорил Уоррен, чей греческий улучшился до такой степени, что стал простонародным. Он еще раз попытался внушить своим начальникам первостепенную важность обеспечения осажденных итальянцев поддержкой с воздуха и моря, но рациональный голос на другом конце линии сказал ему: «Ужасно сожалеем, старина, это невозможно. Привет. Конец связи».
Доктор Яннис с дочерью, не в силах уснуть, сидели рядышком на кухне, держась за руки. Пелагия плакала. Доктору хотелось раскурить трубку, но из уважения к отчаянию дочери он не убирал своих рук из ее ладоней и повторял:
– Корициму, я уверен, с ним все в порядке.
– Но его так давно не было!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173