Груды корреспонденции росли, и она начала ощущать опасность того, что все закончится написанием «Универсальной истории целого мира», потому что одно увязывалось с другим самым продуманным, хитроумным и изящным образом. Наконец, Пелагия плотно уложила свои пачки бумаги в большую картонную коробку и задумалась, что делать дальше. Это следовало опубликовать под именами ее и отца, но расстаться с рукописью, послать дитя своего разума в мир без матери, которая защищала бы его, казалось непереносимой болью. Ей бы хотелось стоять подле каждого читателя, чтобы отвечать на возражения, говорить им, чтобы не проскакивали разделы, представлять дополнительные доказательства. Тем не менее, она осторожно навела справки у четырех издателей, выражавших сочувствие и поддержку, те уведомили ее, что подобная книга продаваться не будет, и посоветовали, что лучше всего передать ее в дар какому-нибудь университету. «Передам, когда умру», – подумала Пелагия и оставила ее на полке как зримое свидетельство неоспоримого факта, что она сама теперь стала видным мыслителем в великих эллинских традициях.
Этот проект занимал все ее время до самого 1961 года, когда Караманлис выиграл выборы у Папандреу, и в конце она просмотрела солидный манускрипт и поняла, что пока она собирала и составляла материалы, в ней происходили удивительные превращения.
Ближе к началу ее почерк был таким же паукообразным и беспорядочным, как у отца в те долгие годы, пока он молчал, но со временем буквы становились тверже и округлее, увереннее и положительнее. Но что еще важнее – выкристаллизовались взгляды и философские позиции, о существовании которых у себя она даже не подозревала. Она обнаружила, что ее основное понимание экономического процесса – марксистское, но при этом, как ни парадоксально, она полагала, что у капитализма имеются наилучшие способы справляться с проблемами. Она считала, что культурные традиции – более решающая сила в истории, чем экономические преобразования, а человеческая природа в своей основе иррациональна до безумия, чем и объясняется ее готовность принимать демагогические и невероятные верования. Пелагия пришла к заключению, что свобода и порядок – не взаимоисключающие, а необходимые и непременные условия существования друг друга.
В Дросуле было слишком много здравого смысла, чтобы выслушивать возвышенные теории, и поэтому Пелагия обрушивалась со всеми идеями на подававшую надежды Антонию; они засиживались вдвоем до поздней ночи, чересчур упоенные философствованием, чтобы заставить себя пойти опорожнить мочевой пузырь, разрывавшийся от чая с мятой, или отправиться в постель и закрыть воспаленные от усталости глаза.
Антония, теперь в самой свежей и совершенной стадии юной красоты и природного упрямства, выступала против всех идей приемной матери не только ради спора, но и из принципа, и Пелагия вскоре открыла для себя чрезвычайное наслаждение в том, чтобы заставлять оппонентку вступать в противоречие с позицией, которую та занимала накануне. Это лишало Антонию дара речи и приводило в ярость, она тщательно отбирала свои суждения с условиями и оговорками, которые либо завлекали ее в дальнейшие противоречия, либо приводили к заключению такого характера, что это было равнозначно отсутствию мнения вообще. Пелагия усиливала расстройство и досаду девушки, постоянно талдыча ей: «Вот доживешь до моих лет, оглянешься назад и поймешь, что я была права».
Антония совершенно не собиралась достигать возраста Пелагии, о чем так и заявила:
– Я хочу умереть до того, как мне исполнится двадцать пять, – заявила она. – Мне не хочется становиться старой и сварливой.
Она предвидела простирающуюся перед ней безграничную вечность юности и с горящими глазами говорила Пелагии:
– Сначала вы, старики, создаете все проблемы, и это уж нам, молодым, приходится разбираться с ними.
– Мечтать не вредно, – прокомментировала Пелагия, которая не удивилась, но все же была возмущена, когда Антония в семнадцать лет заявила, что не только собирается замуж, но что с этого момента она – коммунистка.
– Спорим, ты заплачешь, когда король умрет, – сказала Пелагия.
69. Пушинка к пушинке, и выйдет перинка
Примерно в это время начали приходить со всего света таинственные открытки, написанные на довольно ломаном греческом. Одна пришла из Санта-Фе, и в ней говорилось: «Тебе понравилось бы здесь. Все дома сделаны из ила». Из Эдинбурга: «Ветер наверху замка сбивает с ног». Из Вены: «Тут есть статуя русского солдата, и все называют ее „Памятник Неизвестному насильнику“». Из Рио-де-Жанейро: «Время карнавала. Улицы полны мочи и душераздирающе красивых девушек». Из Лондона: «Сумасшедшие люди, ужасный туман». Из Парижа: «Нашел магазинчик, где продаются только грыжевые подвязки и бандажи». Из Глазго: «По колено в саже и валяющихся пьяных». Из Москвы: «В метро произведения искусства». Из Мадрида: «Очень жарко. Все спят». Из Кейптауна: «Хорошие фрукты, отвратительные макароны». Из Калькутты: «Зарылся в пыли. Ужасный понос».
Первый ее мыслью было, что морская душа отца принялась навещать любимые чужеземные края и посылает ей весточки с того света. Но едва ли Москва находится у моря. Второй мыслью было: открытки могут быть от Антонио.
Но он тоже умер, к тому же недостаточно знал греческий, чтобы читать и писать на нем, и с какой стати будет он носиться по всему свету от Сиднея до Киева, даже если жив? Может, эти анонимные открытки – от кого-то, с кем она переписывалась, пока писала «Историю»? Озадаченная, но заинтригованная и довольная, она перехватила резинками свою коллекцию причудливых открыток и засунула ее в коробку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173