Он позволил Адриане выстрелить из своего «люгера», потом уснул, потом его сбросили с камня в море, потом он наслаждался восхищением голых девушек, которым понравились его золотистый загар и светлые волосы, а вечером его доставили на базу – всего в песке, в расхристанной форме. Он полностью оплатил членство в оперном кружке и спьяну согласился, что если когда-либо выразит восторг по поводу Вагнера, то его расстреляют без суда и возможности обжалования. Он был единственным, кто не смог взять ни одной ноты, и ему присвоили звание «пунктирный остаток тридцать второй».
31. Проблема с глазами
Пелагия обращалась с капитаном настолько плохо, насколько было в ее силах. Если подавала еду, то ставила тарелку с таким грохотом, что ее содержимое плескалось и переливалось через край, а если, не дай бог, попадало на его форму, она хватала мокрую тряпку и, не выжимая ее, широко размазывала суп или жаркое по гимнастерке, беспрерывно издевательски извиняясь за ужасный беспорядок. «О, нет, прошу вас, кирья Пелагия, в этом нет необходимости», – тщетно возражал он, и она заметила, что, в конце концов, он приобрел привычку не придвигать стул к столу до тех пор, пока она не шваркнет на него еду. То, что он не мог ее усовестить, а также его полное нежелание нападать с какими-либо угрозами, чего можно бы ожидать от офицера оккупационных войск, лишь еще пуще раздражало ее. Она была бы рада, если б он кричал, требовал прекратить наглости, поскольку гнев ее был так силен и горек, что, казалось, избавиться от него можно только в конфронтации. Ей хотелось дать ему волю, благословить его наподобие протестантского проповедника, но капитан, похоже, стремился сорвать ее планы. Он оставался покорным и вежливым, а она в одиночестве репетировала все эти прищуры глаз и поджатые губы, что должны были сопровождать предполагавшуюся бурю встречных обвинений и презрения, которые она собиралась обрушить ему на голову, ежедневно с нетерпением ожидая этой возможности. Проведя два месяца в бессонных от гнева ночах, завернувшись в одеяла на кухонном полу, она отточила несколько вариантов язвительной речи-экспромта, которой собиралась поразить его. Но когда же представится возможность произнести ее? Как взорваться в праведном гневе, когда цель его остается смиренной и робкой?
Капитан казался ей нетипичным итальянцем. Правда, иногда он возвращался навеселе, и у него случались взрывы неудержимого веселья; порой он врывался в дом и падал на колени, преподнося ей цветок, который она принимала, а затем демонстративно скармливала козленку; как-то он вдруг подхватил ее правой рукой за талию, а левой – за правую руку и сделал пару головокружительных поворотов, словно вальсируя, но такое случилось только раз – когда его батарея выиграла футбольный матч. В общем – импульсивный, как все итальянцы, и, похоже, ничто на свете не заботило его, но с другой стороны, выяснилось, что он – весьма вдумчивая натура, но мастерски это скрывает. Довольно часто она видела, как он стоит у стены во дворе, заложив руки за спину, как немец, расставив ноги, и глубоко задумывается – то ли о горах, то ли о том, к чему они имеют отношение только как место, на котором можно спокойно остановить взор. Ей казалось, что в нем живет печаль сродни ностальгии, но дело, видимо, было не только в этом. «Если бы, – думала она, – он был как другие итальянцы, что свистят, когда я прохожу мимо, или стараются ущипнуть за задницу. Тогда бы я могла обругать его, стукнуть и сказать «Testa d'asino» и «Possate muri massa» – и мне стало бы гораздо лучше».
Как-то раз он забыл на столе свой пистолет. Она подумала: как легко, наверное, можно стащить его и свалить вину на беспринципного воришку. Ей пришло в голову, что вообще-то можно и выстрелить в него, когда он войдет, а потом убежать с пистолетом к партизанам. Беда в том, что он уже не просто итальянец, он – капитан Антонио Корелли, который играет на мандолине, очень обаятельный и почтительный. Во всяком случае, она давно могла бы выстрелить в него из своего пистолетика или расколоть ему башку сковородкой, но искушения не возникало. Вообще-то сама мысль об этом была ей противна, да и в любом случае было бы бессмысленно и непродуктивно, привело бы к жутким ответным действиям и вряд ли помогло бы выиграть войну. Она решила окунуть пистолет на несколько минут в воду, чтобы у него изнутри заржавел ствол и заедало механизм.
Капитан вошел и застал ее на месте преступления: Пелагия как раз вытаскивала пистолет из воды. Она стояла, просунув палец в предохранительную скобу спускового крючка, и поводила вверх-вниз этой удивительно тяжелой штуковиной, стряхивая капли. Услышав голос за спиной, она так вздрогнула, что уронила его обратно в миску.
– Что вы делаете?
– О Господи! – воскликнула она. – Как вы меня напугали!
Капитан взглянул на свой пистолет в воде с выражением научной беспристрастности и, приподняв бровь, проговорил:
– Вижу, вы тут затеваете небольшую шалость?
Такого она не ожидала, но сердце сильно заколотилось от страха и тревоги, и ощущение крайней опасности на мгновение лишило ее дара речи.
– Я его мыла, – чуть слышно проговорила она наконец, – он был такой ужасно масляный, весь жирный.
– Я и подумать не мог, что вы столь трогательно несведущи, – хмыкнул капитан.
Пелагию охватило невероятно странное чувство – от его сарказма, от того, что он насмешливо выставил ее миленькой, глупенькой девочкой, которая делает глупости, потому что слишком уж мила и глупа, чтобы понимать это. Он прикидывался снисходительным, а это так же ненавистно, как если б он был действительно снисходителен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173