темные иконки с подлинной патиной, изображавшие различных святых, чьи написанные кириллицей невероятные имена не поддавались расшифровке; смягчающие средства для обгоревших на солнце британцев; кожаные ремни и сумочки; тенниски, которые обнародовали варианты сообщения «Мой папаша съездил в Грецию, а я получил только эту вшивую тенниску»; путеводители и разговорники; гарпунные ружья; парацетамол; пляжные сумки, у которых распарывались ручки; плетенные из рафии циновки; прокладки и презервативы. Антония, одетая, как всегда, в ослепительно белое, председательствовала в этом эклектическом торговом центре, сидя с самого открытия (чтобы не оставить никаких зацепок налоговому инспектору), засунув в рот большой палец и сложив длинные ноги в позе изощренной грации.
Вскоре она открыла еще магазины с таким же ассортиментом в Ликзури, Скале, Сами, Фискардо и Ассосе, а чтобы успокоить свою художественно-утонченную совесть, субсидировала гончара для производства по-настоящему красивого садового оборудования и украшений в классическом стиле из морозоустойчивой терракоты. Они с Алекси побывали в Париже и Милане, имея неясную идею об открытии очень дорогого бутика в Афинах, и теперь Алекси презрительно отметал доводы тех, кто желал бы перераспределить его богатство: «Между нами говоря, мы с Антонией даем работу десяткам людей. Своим обогащением мы обогащаем наш персонал, так что не лезьте ко мне с этой устаревшей чепухой, ладно? Вы что хотите? Хотите, чтобы все они жили на пособие по безработице? А вы представляете, сколько людей занято изготовлением вещей, которые мы продаем? Сотни, вот сколько».
Их сын удовлетворенно рос в компании бабушки, поднимая ногами брызги в поразительно прозрачной воде гавани и зачарованно глядя, как в ней порывисто-легко и бесшумно скользят стайки рыб. Собиравшаяся по вечерам семья усаживалась в таверне, иногда перед тем, как нестись куда-нибудь, но чаще – уже после суеты, все спорили на итальянском и греческом, и Пелагия, уже грустившая по младенчеству Янниса, говорила: «А вы помните то время, когда я меняла ему у ограды подгузники, а он вдруг пописал, пс-с-с-с, и вылетела такая большая золотистая струя и попала в кошку? И как она убежала и вылизывалась дочиста, ох, а мы так смеялись, что, думали, лопнем? Да, были деньки… Так плохо, что они вырастают». И мальчик вежливо смеялся, желая, чтобы бабушка не вводила его в такое смущение, а потом уходил во двор к стене, чтобы посмотреть, как высоко он сумеет распространить влажное пятно неправильной формы, откидываясь назад с коленок и экспериментируя с дальностью и вертикальной наводкой своего интересного придатка и его замечательной золотистой струи. У него был друг по имени Дмитрий, который мог писать выше, и требовалось несколько подтянуться, прежде чем заключать какие бы то ни было пари. Там же у него был кусочек мела, которым он вел счет всем красивым иностранкам, поцеловавшим его на прощанье в щеку в конце отпуска. Получилось сто сорок две – уже слишком много, чтобы представить их себе, и он совсем не помнил их лиц, а только общее блаженное впечатление блестящих волос и больших глаз, благоухания духов и поднявшихся, как тесто, грудей, которые расплющивались, ненароком прижавшись к нему, а затем принимали прежнюю форму. И потом, когда уже около полуночи его, быстро уснувшего на руках у отца, вносили в дом, ему снились на смешении языков утонченные девушки и запах увлажняющего крема для лица.
Когда ему исполнилось десять лет, в год взаимоисключающей коалиции коммунистов с консерваторами, Пелагия наняла музыканта с бузуки, чтобы развлекать гостей в таверне. Его звали Спиридон, он родился на Корфу, обладал божьим даром и был наделен способностью бурно выражать неиссякаемые чувства. Он играл на своей бузуки с такой вызывающей трепет виртуозностью, что казалось, играет на трех инструментах сразу. Даже немцев мог заставить положить руки друг другу на плечи и танцевать в круге, выделывая ногами движения, похожие на те, когда лошадь в нетерпении бьет копытом. Он в совершенстве умел играть произведение «акселерандо», начиная очень медленно и напыщенно, постепенно увеличивая темп до тех пор, пока танцоры в истерике не запутывались в молотящих воздух конечностях друг друга. Он знал колыбельные песни и песни рыбаков, классические напевы и новые композиции Теодоракиса, Ксархакоса и Хаджидакиса, исполняя их все с идеальными тремоло и удивительно синкопированными импровизациями, которые заставляли аудиторию воздерживаться от танцев, потому что просто слушать было гораздо лучше.
Яннис его боготворил – его широкие плечи, огромную черную бороду, его широкий рот, который, казалось, вмещал сотню сверкающих зубов (включая один золотой), его репертуар фокусов, когда он вынимал яйца из чьего-либо уха и в мельканьи своих пальцев заставлял пропадать и появляться монетки. Пелагия тоже любила его, поскольку он так напоминал ей пропавшего капитана, и порою душа ее жаждала машины времени, чтобы та унесла ее назад к дням единственной настоящей любви в ее жизни. Она думала: быть может, душа капитана обитает в чьих-то, как у Спиридона, пальцах, и наверное, даже когда музыканты умирают, их кочующая музыка переходит в другие руки и живет.
Тайным желанием Янниса было стать «гарпуном», как только он достаточно повзрослеет. Эти молодые греческие парни, «камакиа», жили на диете непрекращающегося секса, развлекая романтических иностранных девушек, приезжавших на остров без сопровождения в поисках настоящей любви и многократного оргазма в объятьях любого из новейших Адонисов, который согласится сбить их с ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173