И дело было не в том, что Исабель не везло или она не умела устраиваться в жизни, – просто ей не удавалось убедить себя в чем бы то ни было. По-видимому, любовные волнения казались ей невыносимо наивными – фейерверками для таких простых душ, как Фабио. Она тоже была способна влюбляться – вполне возможно, она была влюблена в Антона. Но вряд ли можно потерять голову от любви к человеку, внушающему тебе жалость. А Исабель абсолютно ко всем испытывала сострадание. Даже к самому Пако. Именно из-за этого она постоянно была не в духе. Исабель, несмотря на свой низкопробный цинизм, чувствовала жалость ко всем и даже к себе самой: она была похожа на прокаженную в лазарете, знающую, что оттуда нет выхода и, что бы там ни было за этими стенами – зеленые луга, кристально-прозрачные реки, ленивая и чувственная аркадия, – никому из ее мира не суждено все это увидеть.
Однако действительно разительные перемены, заставившие меня подозревать, что этот день готовит нам немало неожиданностей, я нашел в комнатах Фабио и Умберто. Кровать первого даже не была расстелена. Я подумал, что он, вдохновленный темнотой, дождем и весной, провел всю ночь в кабинете с открытой дверью, работая над рассказом и глядя на спящую Полин. Для Фабио, любителя крайностей, сон был невыносимой обязанностью. Поэтому прошлой ночью, когда он спал в своей комнате, простыни остались ужасно скомканными: должно быть, на протяжении долгих часов, проведенных в полусне, Фабио метался в постели, терзаемый неожиданной беспричинной страстью.
Что касается Умберто Арденио Росалеса, то было очевидно, что он ужасно провел ночь. Он не мог ни в чем упрекнуть Фабио, охранявшего сон Полин при открытой двери и ушедшего с головой в свой невероятно чудесный рассказ, и поэтому удалился сразу же после партии в шахматы с таким видом, будто у него стащили бумажник. В его комнате был едва заметный беспорядок. То, что для любого другого человека было бы нормальным явлением и почти чудом для Долорес, в случае с Умберто говорило о его величайших муках. Полотенце не было безупречно разложено на вешалке, простыня была немного помята – знак того, что он ворочался и его сон утратил безмятежность; компьютер и электронная записная книжка не лежали строго параллельно краю стола. Умберто страдал почти без актерства – в этом он был полной противоположностью Фабио. Все это было вполне естественно, однако меня поразила неожиданная деталь. На ночном столике лежала закрытая тетрадь. Как только она попалась мне на глаза, я понял, что не смогу удержаться от искушения полистать ее. Из предосторожности я выглянул в коридор. Все по-прежнему были внизу. До меня долетали приглушенные звуки их голосов. Я притворил дверь, взял тетрадь и развернул ее. Это был дневник. Печатными буквами (тем же почерком, что и в обнаруженной мной записке к Полин) под вчерашней датой были написаны странные строки: «Мануэла напилась. Фабио Комалада ходит вокруг нее, как хищный зверь, но мне на это наплевать. У меня болит спина, и я устал: от самого себя, от писательства, от того, что Исабель и Антон смотрят на меня так, как будто я перешел им дорогу, от этого подлеца Пако. Сегодня он оскорбил меня из-за того, что я согласился на должность директора. Он совсем уже из ума выживает? В один прекрасный день мне все это надоест, и я открою всю правду».
О какой правде говорил Умберто? Почему он сомневался в здравом рассудке Пако? Действительно ли писателю было, что скрывать, или Умберто просто отстаивал свою правоту? Мог ли быть в чем-то прав такой человек, как он? Вдруг я понял, что не читал ни одну из его книг: они ни разу не привлекли моего внимания, и мне никогда не предлагал их издатель. Я решил взяться за это немедленно.
Вскоре я спустился на первый этаж. Пако и его гости собирались на прогулку. Я воспользовался этим моментом, чтобы убрать посуду со стола и проскользнуть в кабинет издателя. Я искал на полках до тех пор, пока не наткнулся на книги Умберто Арденио Росалеса. Наугад взяв одну из них, я отнес ее в свою спальню. В это время в гостиной Пако советовал всем переобуться и раздавал трости. Антону он вручил палку, вырезанную им самим из бука – она была столь причудливой, как у Дали, формы, что опираться на нее было довольно опасно. Долорес предназначалась трость из слоновой кости с трубкой в рукоятке, глядя в которую можно было наслаждаться видом парижского кафе. Умберто досталась трость в виде тонкой витой колонны с головой борзой собаки на рукоятке. Фабио получил трость с африканской аллегорией охоты, изображавшей негров вперемежку с улыбающимся зверьем. Исабель досталась изящная тросточка из черного дерева с серебряным шаром на рукоятке. Со свойственным ей изяществом Исабель взяла трость как церемониальный жезл. Наконец, Полин Пако дал палку из тростника и шепнул ей на ухо, что внутри спрятан стилет. Это было действительно так. Полин слегка потянула за рукоятку, и стальной клинок зазвенел в ее пальцах. Она тотчас вложила его обратно в ножны с тем страхом, который вызывает у некоторых людей оружие. Для себя Пако оставил военную реликвию. Это была грубообработанная палка со следами ударов и с четырьмя спаянными ружейными пулями в качестве набалдашника. По словам Пако, эта палка участвовала в кампании при Эбро в руках бравого офицера-фалангиста. Это была любимая палка издателя, и он обычно брал ее с собой, когда спускался в город.
Снарядившись должным образом, мы прошли через калитку и отправились по направлению к лесу. Полин, перед выходом попросившая меня принести ей шляпу, не преминула шепнуть мне украдкой:
– Это твоя шляпа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62