Но были другие времена и другое зло и добро.
Некогда были злом сомнение и воля к самому себе. Тогда становился
больной еретиком и колдуном: как еретик и колдун, страдал он и хотел
заставить страдать других.
Но это не вмещается в ваши уши: это вредит вашим добрым, говорите вы
мне. Но что мне за дело до ваших добрых!
Многое в ваших добрых вызывает во мне отвращение, и поистине не их
зло. Я хотел бы, чтобы безумие охватило их, от которого они бы погибли, как
этот бледный преступник!
Поистине, я хотел бы, чтобы их безумие называлось истиной, или
верностью, или справедливостью; но у них есть своя добродетель, чтобы долго
жить в жалком довольстве собою.
Я перила моста на стремительном потоке: держись за меня, кто может за
меня держаться. Но вашим костылём не служу я.
Так говорил Заратустра.



О чтении и письме


Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью.
Пиши кровью и ты узнаешь, что кровь есть дух.
Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающих бездельников.
Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Ещё одно
столетие читателей и дух сам будет смердеть.
То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только
писание, но и мысль.
Некогда дух был Богом, потом стал человеком, а ныне становится он
даже чернью.
Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а
заучивали наизусть.
В горах кратчайший путь с вершины на вершину; но для этого надо иметь
длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и те, к кому говорят они,
большими и рослыми.
Воздух разрежённый и чистый, опасность близкая и дух, полный
радостной злобы, всё это хорошо идёт одно к другому.
Я хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я. Мужество
гонит призраки, само создаёт себе кобольдов мужество хочет смеяться.
Я не чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу под собой,
эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, такова ваша грозовая туча.
Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я смотрю вниз,
ибо я поднялся.
Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?
Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеётся над всякой трагедией
сцены и жизни.
Беззаботными, насмешливыми, сильными такими хочет нас мудрость: она
женщина и любит всегда только воина.
Вы говорите мне: жизнь тяжело нести . Но к чему была бы вам ваша
гордость поутру и ваша покорность вечером?
Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными! Мы все
прекрасные вьючные ослы и ослицы.
Что у нас общего с розовой почкой, которая дрожит, ибо капля росы
лежит у неё на теле?
Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а потому, что к
любви мы привыкли.
В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда есть
немного разума.
И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки и мыльные
пузыри и те, кто похож на них среди людей, больше всех знают о счастье.
Зреть, как порхают они, эти лёгкие вздорные ломкие бойкие душеньки
вот что пьянит Заратустру до песен и слёз.
Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы танцевать.
И когда я увидел своего демона, я нашёл его серьёзным, веским,
глубоким и торжественным: это был дух тяжести, благодаря ему все вещи
падают на землю.
Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить дух
тяжести!
Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился
летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места.
Теперь я лёгок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь
Бог танцует во мне.
Так говорил Заратустра.



О дереве на горе


Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды
вечером, когда шёл он один по горам, окружавшим город, названный Пёстрая
корова , он встретил этого юношу сидевшим на земле, у дерева, и смотревшим
усталым взором в долину. Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел
юноша, и говорил так:
Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не смог
этого сделать.
Но ветер, невидимый нами, терзает и гнёт его, куда он хочет.
Невидимые руки ещё больше гнут и терзают нас .
Тогда юноша встал в смущении и сказал: Я слышу Заратустру, я только
что думал о нём . Заратустра отвечал:
Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.
Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни
его в землю, вниз, в мрак и глубину, ко злу .
Да, ко злу! воскликнул юноша. Как же возможно, что ты открыл мою
душу?
Заратустра засмеялся и сказал: Есть души, которых никогда не откроют,
разве что сперва выдумают их .
Да, ко злу! воскликнул юноша ещё раз.
Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя самого, с тех
пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, но как же случилось
это?
Я меняюсь слишком быстро: моё сегодня опровергает моё вчера. Я часто
перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, этого не прощает мне ни одна
ступень.
Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со
мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?
Моё презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше поднимаюсь я,
тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте?
Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как потешаюсь я над
своим порывистым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!
Тут юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево, у которого они
стояли, и говорил так:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14