— Батька дома? — сердито, не глядя на нее, спросил я, хотя знал, что дядьки Микиты в хате сейчас не должно быть — он же пастух и пока еще в поле.
— А на что же тебе, Ясичек, мой гатка? — так ласково ответила она, что мне даже показалось: Лена рада, что я зашел.
— Ему повестка пришла...
— Так я же могу передать ему. А татка мой, Ясичек, в поле еще. А мамка — на свадьбе. Ты разве не знаешь, что сегодня Цыца женится? А это же наша родня.
Я и сам знал, что сегодня свадьба Лавренова Женьки, хлопца, к которому еще с детства приклеилось прозвище «Цыца» — его, малыша, долго не удавалось отнять от груди, он тогда плакал и все круглое называл «цыца»: картофелина — цыца, яйцо — цыца, яблоко — цыца и даже большой круглый камень, что лежал за их хатой, для него также был цыцей.
Лена наклонилась над фикусом и домывала нижние листья. Осторожно она стирала ладонью пыль с каждого листа, и они сразу после воды сочно и ярко зеленели.
Этот фикус был мне знаком. Нередко, когда в Микитовой хате заставал меня дождь, Лена ласково просила:
— Ясичек, помоги вынести фикус на дождик.
И мы с нею, с двух сторон взявшись за вазон, несли его из хаты. На пороге опускали чуть ли не до самого пола и наклоняли маковкой вперед: фикус был очень высокий, под потолок, и так в дверь не проходил. А тетка Юлька, Ленкина мама, кричала нам вдогонку:
— Лена, поставь сейчас же фикус! Что ты делаешь! Не выноси на такой ливень: он же листья пообивает...
Но мы все же выносили фикус на крыльцо, и сами выбегали под дождь, какую-то минуту, довольные, фыркали под ливнем, пока не начинала прилипать к телу наша легкая летняя одежда...
Мне не хотелось так быстро уходить из сеней. Я топтался, Лена это заметила и сказала:
— А повестку положи на скамейку. Она же никуда не денется...
Я начал копаться в письмах, чтоб достать бумажку.
— А Ясичек ты мой! — услышал я над самым ухом.— А кто же это тебе всю руку ободрал? А какая ж это волчица так укусила?
Я поднял голову. Ленка стояла рядом (когда она только подошла!) и глядела на меня такими большими, такими чистыми и такими невинными глазами, что можно было даже и самому засомневаться: видимо, она и правда здесь ни при чем — никакой моей руки она не трогала, а то, что было вчера, мне только показалось.
Ну и хитрая же она, брыкуля Микитова! Это же надо, так располосовала руку, а теперь еще прикидывается, будто ничего не знает!
Лена взяла мою ладонь в свою руку, а другою ласково- ласково притронулась пальцами к ране, легонько провела по ней.
— Ясичек, кто же это был такой злой?..
Она подняла мою руку и прикоснулась к ране своими теплыми и мягкими губами. Мне было щекотно, даже чуть больно, но как, черт возьми, приятно!
— Ага, а я маме сказу, сто ты Ясю луку целовала...
Это Волечка, младшая Ленкина сестра. Она была здесь же, в сенях, и неподалеку от скамейки сажала свою куклу, сделанную из старого маминого платка, на консервную банку из-под американской тушенки. Кукла все сваливалась с банки на бок и невинными глазами, которые нарисовала ей Ленка чернилами, смотрела на свою очень строгую «хозяйку». А та все ворчала на нее, за что-то совестила куклу, даже била ее, да так крепко, что с куклы летела пыль, и, казалось, на нас и не глядела. Но нет — она все видела, хоть и занималась со своею «дочкой».
— «Луку, луку»,— передразнила Волечку Лена и стегнула ее рушником — и, видно, здорово зацепила махрами, девочка даже заплакала и дразнила уже меня:
— А я все лавно знаю, сто ты насу Лену любис... Во... И занитца с ней будис... Во...
— Замолчи сейчас же! — пригрозила ей Ленка, а мне сказала: — Давай, Ясичек, мы твою руку перевяжем, чтоб быстрей заживала.
Я отнекивался, но Ленка, не слушая меня, побежала в хату поискать какой лоскут, чтоб завязать руку.
Малышка снова сажала свою «непослушную» дочку, ругала ее, что не просится: «Эх ты бесстыдница, больсуха». Хоть кукла была сухая, а у самой Волечки подозрительно прилипало мокренькое платьице.
Лена принесла ленточку от своего прежнего платья, в котором она мне очень нравилась. Платье было зеленое и по нему летали небольшие, точно белые мотыльки, цветочки.
Лена перевязывала мне руку.
Боже мой! Какое это было неповторимое и не сравнимое ни с чем — ни до этого, ни после этого — счастье! У меня кружилась от радости голова... Конечно же потом были в моей жизни и более интимные, и более значительные события, но такого настроения, такого ощущения и чувства больше я уже никогда не изведал. Та радость, то счастье было наивным и скромным, оно довольствовалось самым малым, и потому уже никогда не могло и, я уверен, не сможет повториться...
Потом мы стояли в сенях и смотрели на солнце, которое было уже совсем низко, на яблоню, белую от антоновок.
— А помнишь, как у тебя тоже рука болела?
— Да,— ответила она и улыбнулась.
Мне очень нравится, когда Лена смеется. Ее губы тогда как-то поджимаются, как будто она вот-вот заплачет, и в этой улыбке само собою появляется что-то печальное, задумчивое — взрослое.
Про то, как у Ленки болела рука, знает не только наш класс. Это разошлось очень широко — смеялись тогда даже взрослые. Да и сейчас, бывает, кто-нибудь из наших сябрынцев при случае скажет: «Что это ты как Лена Микитова — не знаешь, чего хочешь».
А это было еще в первом классе. Тогда у Ленки на правой руке села болячка. Да такая, что Микитова дочка, отличница, не могла писать — невозможно было даже ручку держать. Ленка сидела на уроке и плакала. Учительница, а в первом классе нас тоже учила Буслиха, терпеливо ее уговаривала:
— У тебя же болит рука — иди домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50