Два здоровых мужика, беспомощные, как младенцы, сидели на сырой земле
и, кусая губы, смотрели на призрачного бородача, как тот делает шаг к
столбу со старухой... поднимает факел над головой... и мне вдруг
мерещится, что у столба вовсе не старуха, а моя жена, оставшаяся с
байдарками, а на палаче развевается широкое бело-серебряное одеяние...
- Папа, да сделай хоть что-нибудь!..
Топот конских копыт позади меня громом прокатился по лесу - и я весь
сжался, ожидая, что это будет первый и последний звук - первый за все
время этой невероятной казни и последний в моей жизни... и я еще успел
увидеть, как факельщик недоуменно оборачивается...
Словно выключили невидимый кинопроектор - ни столба, ни дядьки с
факелом, ни толпы, ни опушки... и на том месте, где только что была груда
вязанок хвороста, росла семья молодых маслят. Глянцевых, упругих и
наверняка не червивых.
Во всяком случае, мне так показалось...
Бакс встал, пнул грибы ногой и изо всех сил ударил кулаком в дерево,
разбив руку в кровь. Потом он коротко всхлипнул, провел тыльной стороной
ладони по лицу и стал похож на рыжего клоуна. На плачущего рыжего клоуна.
- Сволочи, - ни к кому не обращаясь, выдавил Бакс. - Мрази поганые...
Ишь, расколдовались...
- Папа, - тихо спросил подошедший Талька, - ты очень больно ударился?
- Сволочи, - еще раз буркнул Бакс.
- Кто? - я попытался улыбнуться - и не смог.
Он не ответил.
...Через два с половиной часа мы вышли к байдаркам. Моя жена чуть не
убила нас всех, но мы покорно выслушали ее аргументы в пользу нашей общей
никчемности и бестолковости, и принялись готовить еду.
До вечера мы почти не разговаривали. А перед самым сном мы с Баксом
выпили по два стаканчика. Молча.
Талька сидел рядом.

3
Люди шли за летом,
осень - следом.
Ф.Г.Лорка
Последующие пять дней были до отказа заполнены сбором ягод, рыбной
ловлей, мозолями от весла и прочими прелестями жизни. Бакс учил Тальку
каким-то немыслимым приемам, супруга моя истекала счастьем и покоем, что с
ней случалось отнюдь не часто, я добросовестно разделял это
благостно-расслабленное состояние, но в действительности не мог отпустить
себя ни на секунду.
Во-первых, меня беспокоил Талька. На поляне, усыпанной спелой
земляникой, он мог застыть, как истукан, уставясь на неведомый стебель
местного лопуха и морща лоб, словно он (Талька, а не лопух!) видит старого
знакомого и никак не может вспомнить, как того зовут. И место для стоянки
он определял теперь безошибочно - без комаров, с подветренной стороны; и
вообще...
Во-вторых, меня беспокоил Бакс. Он ходил, словно отравленный, и
временами мне казалось, что в добром толстом дяде Баксе кипит скрытый
котел с плотно пригнанной крышкой, и надо бы успеть увернуться, когда тот
взорвется. Со мной раньше случалось нечто подобное. Это когда
какому-нибудь гаду надо было дать по морде, а ты не дал - по причинам
социальным, этическим или просто от интеллигентской трусости - и потом
ходишь, как дерьма наелся, и все это перевариваешь, если не сбрасываешь на
кого-то безвинного и случайно подвернувшегося под руку.
Бакс называл это... не помню уже как, но это именно оно и было.
В-третьих, меня беспокоил я. Я видел туманную паутину. Я видел ее раз
пять-шесть; и более того, я чувствовал нашу зависимость от ее колыхания.
Дернется нить, и рыба на вечерней зорьке клевать не будет, сколько ни
прикармливай и не чертыхайся шепотом. Или грибов сегодня есть не следует,
а следует давиться макаронами, потому что волнение прошло по дальним
волокнам, и легкая рябь соизволила докатиться до нас.
Я морщился, как от головной боли, тайно глотал пенталгин и видел
проклятую паутину; Инга поглядывала на меня с недоумением, а Талька - с
сочувствием. А когда мы добрались до Браншвейга, и Бакс тут же отправился
в местную ратушу, а потом вернулся оттуда злой до бледности и долго
показывал мне, не стесняясь Тальки, что бы он сделал с местными
бюрократами, не желающими приподнимать свои толстые задницы - я
занервничал до рези в желудке. Я понял, что чувствуют марионетки, когда их
достают из сундука.
- Баксик, - сказал я, - берем билеты и едем домой. Дома хорошо, дома
есть пиво и телевизор, дома есть мягкий диван - и никаких галлюцинаций. Мы
берем отличное купе на четверых и немедленно едем домой. Ты понял меня,
Баксик? Мы едем с тобой в кассы, достаем из кармана бумажник...
- Да, - ответил Баксик - нет, незнакомый и суровый Бакс. - Да, пора
домой. Ты, Энджи, идешь в кассы, берешь три билета, ты берешь Ингу, Тальку
и одну байду, и вы все вечером мотаете отсюда к пиву, дивану и такой-то
матери от греха подальше. Займешь мне место на диване и купишь лишний литр
пльзеньского. Жди меня, Энджи, и я вернусь. Позже.
- Хорошо, - сказал чей-то холодный и спокойный голос, и я с
удивлением обнаружил, что этой мой собственный голос. - Хорошо, Баксик, но
не совсем так... Я беру два прекрасных билета, и Инга с Талькой едут
налегке. Я иду в кассы, не спуская с тебя пристального взгляда, я иду в
кассы...
- Папа, ты возьмешь один билет, - Талька крепко сжал мою руку и
улыбнулся чужой, взрослой улыбкой. - Один билет для мамы. Иначе я ей все
расскажу... Все-все...
И я пошел в кассу и взял один билет. До сих пор не понимаю, как мне
удалось уговорить Ингу уехать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12