2
Похабин сплюнул.
Не сшел пока Айга.
Кричит пока по утрам птичкиным голосом белоголовка Кенилля.
А барин где-то плывет по реке. Месяц назад ушел навестить нымылана Кеку, большого умельца по охоте на красных лис, и вот все плывет, плывет, наверное, скоро вернется.
Не сшел пока Айга.
Задыхаясь, сидит в облаке жгучего пара, заполнившего баню-полуземлянку.
А в таком же облаке сидит перед Айгой маленький, но неукротимый маиор Саплин. Поддаст воды на раскаленные камни, ухнет, укорит Айгу:
— Как так? Сам прямой, а девок рожаешь с ногами круглыми, как колеса.
— То не я… — шипит Айга от жара, пряча хитрые глаза под ладони. — То бабы рожают…
— Ну да, бабы, — соглашается неукротимый маиор. — Ты бы, конечно, других родил!
Сидит Айга, отец шишиг, отец простыг, дикующих девок, прямой родимец ведьмы белоголовки Кенилля, сидит в баньке напротив неукротимого маиора, задыхается от жары, потеет, жадно пожирает жирную пищу, совсем голый, как положено гостю, и неукротимый маиор перед ним — в чем мать родила, как принято среди нымыланов. Известно: решил свести дружбу с нымыланами, поступай как они. А они всегда так поступают.
Похабин сплюнул.
Кенилля, ведьма, нинвит, выглянула из недалекого отцовского балагана, сверкнула черным ведьминым глазом. Будто чувствует, что решают ее судьбу. Сглазила барина, к себе привязала, привязала к дикой земле, засыпанной горами, заросшей лесом, иссеченной многочисленными реками. И он, Похабин, застрял тут из-за ведьмы Кенилля, белоголовки дикующей. И неукротимый маиор Саплин. Бросили бы барина, одни ушли, да жалко — вместе проделали такой путь. Барин — русский, как бросишь?
Изумленно моргнул, отмахиваясь от ленивого комарья.
Слов нет, Камчатка не худший край. Болезней мало, болотной горячки вовсе нет, молнии, правда, часто бьют, но ведь не целят специально в человека. Березка в лесу плотная, черная, а все ж березка. И рябина есть, и черемха. Вся подошва черной горелой сопки — долгая, уходящая вдаль в дымку, поросла черемхой, березкой, упругим ольховником. А другая сторона сопки… Айга не раз говорил, что обратная сторона резко падает в море, такое большое, что даже с гор не видно никаких островов.
«Как не видно? — сердился маиор Саплин. — А те острова, с которых нас пригнало? Неужто и с гор не видно?»
«Ни одного, — уверенно отвечал Айга. — Совсем ни одного».
«А вот ножом ударю!» — сердился маиор.
Айга смеялся на такую шутку, покачивал круглой, как кочка, головой.
Переносица вся иссечена шрамами, будто рубили ее ножом, глаза влажные, черные. По простоте рассказывал все, что знал. Например, рассказывал: горелая сопка круто обрывается в море. Если от ее подножья идти на полночь морем, непременно наткнешься на чюхоч. Такого, правда, никто в здравом уме не делает. Да и спуститься к морю можно только по реке. Через гору тоже никто в здравом уме не ходит — нет там троп, одни болота-ржавцы да заросли стланика.
Ходят по рекам.
Реки на Камчатке как улицы в русском городе.
По берегам — брусника, шикша, жимолость. Встречается еще ягода, что крупней куриного яйца, а на вид зелена, а на вкус — настоящая малина. На деревьях, правда, пусто, никакого овоща нет. И хлеба нигде никакого нет. Ничего такого не произрастает.
Вот хорош край, а пустой.
Спрашивается, зачем такой край человеку?
Слушать шум волн, смотреть на белые снега, густо покрывшие горелую сопку? Следить за течением реки? Читать молитвы, среди ягод и грибов упав на колени? Нет, покачал головой Похабин, с нас хватит. Оторвем барина от ведьмы Кенилля, сведем в Якуцк. Оно понятно, вернувшись, барин будет сердиться, будет вскрикивать — куда, мол, сшел друг сердешный Айга? Куда, мол, свел белоголовку Кенниля?
А кто знает?
Известно, дикующим все равно куда идти, у них на всех сторонах родимцы да балаганы. Барин пошумит, пошумит, а потом согласится, не дурак — пора домой, пора в Россию. Поймет, что без ведьмы Кенилля нет на Камчатке никаких особенных дел.
— Аан гич!.. — диковинным голосом крикнула какая-то птица на реке. И Похабин от того крика очнулся, изумленно моргая, обернулся к баньке.
Из облака пара, как из взрыва, вывалился на ровдугу нагой и дымящийся маиор. Нижняя губа неукротимого маиора была неистово оттопырена, он хватал ртом воздух, серьга в оттопыренном ухе тряслась. Пластом упал на ровдугу, на губах запеклась пена, руки жирные, скользкие — он ими только что жир пластал. С отвращением оттер о траву руки. «Это как же так, Похабин? — пожаловался. — Это как ответить на эскапады? Айга во всю дикует. Ест и ест, на него жар не действует, жир не действует. Он щерпы таз выхлебал, теперь жрет оленину. Подкоп ведет под фортецию чувств, и все щурится, всем доволен».
Спросил:
— Может, зарезать Айгу?
— Ты что! — перекрестился Похабин. — Нам так надо, чтоб Айга не умер, а сам мирно сшел с реки… — Махнул рукой: — Угощай Айгу жиром. И пару поддавай больше. Совсем, маиор, не жалей жаркого пару.
Маиор, прищурясь, снова нырнул в жгучее жерло баньки.
Копя силы, Похабин раскинулся на ровдуге. Знал: в баньке темно, в баньке камни раскалены, жар плотен. Айга на полу — весь распотелый, в пятнах пепельных да багровых, рот набит жирной пищей, а маленький, жилистый, неукротимый маиор, скалясь, тоже весь голый, на коленях потчует гостя. В левой руке маиора ремень китового жира, накроил целый тазик таких ремней, в правой — нож. Не на утренний завтрак, не на фриштык зазвал дикующего. «На! — кричит с сердцем маиор. — Вот тебе надо все съесть! От души угощаю!» И в рот Айге вложив, сколь можно, режет жир у самых губ гостя: «На, Айга! На!»
А иначе как? Иначе нужного не добьешься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160