– В каком году арестовали его брата? Как зовут? Где судили? – Штирлиц знал, как говорить с ветеранами ; пусть он исключен, все равно коричневый, «идеалист», такие никогда не прозреют, плюнь в глаза, все равно скажут, что божья роса: «Если бы фюрер послушал нас, все было бы прекрасно»; а ведь из рабочих, что за ужасная притягательность сокрыта в идее национальной исключительности, почему, когда это состоялось?!
– Арестовали его, значит, в сорок втором... Только он не Эрнст, а Пабло, он здешнее имя взял – растворился ... Судили его в Санта-Фе, поэтому сюда не дошло, а Зитауэр никому не сказал, его бы за это с работы вытурили, такое не прощают... Братец-то его из тюрьмы бежал, да снова схватили...
– Кто вам сказал об этом?
– Так моя дочь за здешнего вышла, а он секретарем в суде работал, все подробности знает...
– Почему вы убеждены, что Зитауэр не поставил об этом в известность наших ?
– Хорошую жизнь любит... Я его на этом...
– Ну, давайте, давайте, договаривайте! Вы же на этом его взяли , когда решили открыть пивную?
Вайц покачал головой и, как-то странно усмехнувшись, спросил:
– Он уже признался?
Через три дня Зитауэр передал Штирлицу имена коллег , которые приезжали из Европы в начале ноября этого года. Они – доверительно – представляли бывшие корпорации «Мессершмитт», «Дорнье», «Опель» и «Клекнер». Гиганты поверженного рейха еще не функционировали, однако их золото – основа основ любого дела – хранилось в швейцарских банках. Подставные лица уже мягко обсуждали вопрос о получении лицензий от американских и британских оккупационных властей на развертывание производства.
Таким образом, первым зарубежным вояжем людей, создавших военную экономику Гитлера, оказался полет в Аргентину и встречи с профессором Танком и его ближайшими коллегами.
– О чем они говорили, я не знаю, – потухшим голосом, словно заученное, отвечал Зитауэр. – Если вы обещаете помочь мне с братом, который попал как кур в ощип, я выясню все, что вас интересует. Пока же я открыл вам то, что мог, не взыщите.
– Скажите-ка мне, какова подлинная фамилия инженера Хуана-Альфрида Лопеса? – спросил Штирлиц. – Он работает у вас, живет на калле Санта Анна...
– Он только что сюда прибыл, кажется, из Европы, точно не знаю... Профессор Танк однажды назвал его «герр Виккерс», но это было только один раз... «Роумэн зацепил звено, – удовлетворенно подумал Штирлиц, – его жена славно поработала в Лиссабоне, еще бы – „герр Виккерс“ – это Кемп, вот куда он залетел, голубь долгожданный, вот кто такой „Лопес“, не зря я начал работу с флангов, хорош бы я был, явись к нему на улицу Санта Анна: „3драсьте, я ваша тетя!“»

В тот же день Штирлиц отправил письмо Роумэну – по заранее обговоренному адресу. Тайнописью сообщил обо всем, что ему удалось сделать; запрашивал информацию, которую Роумэн получил в Европе. Купив «лейку» (сто семь долларов) и высокочувствительную пленку, сделал на улице нужные фотографии; качество получилось вполне пристойное. Вложил в письмо фотографии трех людей с надписями: «от любящего дяди» (это был Рольф Ритнер, палач из университета), «дружески, на память» («банкир» Нибель), «от верного тебе брата» (профессор Гунман).
...Изо всех предъявленных к опознанию портретов Лангер ткнул пальцем в Нибеля:
– Он приезжает за деньгами...

Роумэн (Нью-Йорк, декабрь сорок шестого)

Роумэн брился неторопливо, оценивающе , с какой-то особой тщательностью; перед трудным разговором он простаивал в ванной минут по десять; звук скрипящего по коже лезвия действовал на него успокаивающе. Он рассматривал свое изображение в зеркале так, словно перед ним был совершенно незнакомый человек; поглаживал новые морщины, появившиеся за последний месяц, осунулся; лицо, тем не менее, продолжало оставаться округлым.
– Конопушка! – крикнул он, не оборачиваясь. – Ты не находишь, что я несколько оплыл?
Криста готовила завтрак (они остановились в пансионате, где была предусмотрена кухонька с электроплитой и маленьким, но очень вместительным холодильником), откликнулась сразу же, словно бы постоянно ждала его вопроса:
– Ты прекрасно выглядишь.
– Это тебе кажется. Я действительно оплыл.
– Давай проверим почки.
– Они функционируют отменно.
– Может быть, камни?
– Это сердце. Когда я волнуюсь перед делом, у меня молотит сердце и отекают глаза. С моей-то бабьей рожей...
– Если ты еще раз посмеешь так сказать о своем лице, я уйду от тебя. Я считаю, что мой муж самый красивый мужчина на земле! Пожалуйста, не разубеждай меня, это нечестно: либо я вышла за тебя замуж по расчету, либо ты женился на дуре с ужасным вкусом: только безвкусные дуры выходят за мужиков с бабьими лицами.
– Да? Ну, хорошо, – Роумэн улыбнулся своему изображению. – Пожалуйста, повторяй это почаще... Что у нас на завтрак?
– Тебе – омлет с сосиской, стакан апельсинового сока и подогретый хлебец. Мне – кефир.
– Ты и так худая.
– Я не «и так худая», а потому худая, что утром пью кефир, днем ем вареное яйцо; это позволяет мне пировать с тобою вечером, проклиная себя за это утром. С завтрашнего дня сяду на голодную диету, я вычитала про это новшество в «Балтимор сан».
– Когда меня морили голодом в камере у наци, на третий день ноги и руки сделались совершенно ледяными... Ужасное ощущение... Пожалуйста, не садись на эту дурацкую голодную диету, прошу тебя... Ну-ка, быстро, в каком ухе звенит?
– В левом! –
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209