– Видали, как птица иньин ловит всяких букашек? Выставит из травы хохолок, похожий на букетик цветов, и хватает всех, кто решил на них присесть… Я вообще не понимаю, о чем речь. Спалить ее в огне – и бегом к эльо Кайнену, докладывать. Такие твари поодиноч-ке на свет не появляются.
Он свирепо оскалился, глядя на червеобразного уродца.
/Ненавижу, когда глаза ничего не выражают. Ненавижу!/
И поднял копье.

Абсолютное молчание двуруких вызывало у Вувахона легкое беспокойство и тревогу. Между собой они переговаривались, но ни одной толковой мысли, адресованной ему, вопоквая-артолу до сих пор не уловил.
Носились в воздухе едва уловимые слова-образы и запахи, но были они сплошь удивленные и неприязненные.
Вувахон сначала воспринимал это как должное:в свое время и аухканы пару раз чуть было не обозвали Избранника уродом. Трудно свыкнуться с мыслью, что такое ущербное существо может считать себя законченным и полноценным творением природы. Однако жизнь доказала обратное.
Так что естественные эмоции (крохотный пряха теперь точно знал, что у людей бывают не только чувства, но и эмоции – странное состояние, которое они и сами порой определить не могут, не говоря уж о том, чтобы его контролировать) Вувахо-на не удивили.
Удивляло затянувшееся молчание. Словно люди не желали даже сделать попытку, первый шаг.
/Как это называет Рруффф? Протянуть руку…/
Аухкан не уловил никаких одобрительных или радостных мыслей и тогда, когда они увидели и рассмотрели красивые подстилки для детских гнезд.
Вопоквая-артолу забеспокоился, но тут человек открыл рот и показал зубы. После чего высоко поднял правую руку с зажатой в ней короткой блестящей полосой, чем-то похожей на конечности пан-тафолтов…

– Рюг прав. Живой переть ее в крепость нельзя. Но и бросать здесь не следует – это не нашего ума дело. Вот вручим эльо Кайнену, пусть он с ней и возится. Сдается мне, подарочек этот его не обрадует, ну да не наша вина…
– На копье насадить, да так и понесем, чтобы руки не марать, – посоветовал новенький.
– Разумно говорит, – согласился Лиал. Новенький подошел поближе к извивающейся твари, передернулся весь, будто влез сандалией в лошадиный навоз, сплюнул и, широко размахнувшись, воткнул копье в верхнюю часть мохнатого толстого тела.
Существо запищало мерзким тонким голоском, забилось. Шкура у него оказалась толще, чем предполагал человек, и подалась с трудом. Раздался треск рвущейся ткани, на новенького брызнула ярко-голубая холодная жидкость, и он заверещал:
– Яд! Яд! Помогите!
Тут тварь еще раз извернулась, и несколько когтей проехались по его коже, оставляя на ней кровавые рваные борозды…

Вспышка агрессии была внезапной.
Мысль о ненависти – ясной и понятной, будто произнесенной рядом стоящим аухканом.
– Я пришел с миром! Я принес подарки! Хоф-фриххи! Хоффриххи! – кричал Вувахон изо всех сил.
И вдруг отчетливо понял: то, что он принял за улыбку, улыбкой вовсе не являлось.
И его никто не слышит.
И его никто не хочет слышать.
Совсем никто.
/Смертники./
Первый удар причинил острую боль и…
/Несправделивость! Я же не воин. Никакого оружия…/
Вранье, что аухканы не испытывают страданий. Они просто очень живучи и не умирают от тех ран, которые даруют человеку высшее облегчение – смерть.
Аухкан идет по пути боли гораздо дальше. И конец этого пути теряется в ярко-голубом тумане…

– Ненавижу, когда на меня глядят вот так рычал воин.
Он был смертельно напуган, и в воздухе остро пахло его страхом. Эти ядовитые испарения проникли в разум и сердца его товарищей, и теперь паника завладела всеми.
/Ядовитое. Коварное. Смертельно опасное. А они еще колебались…/
И тогда Рюг изо всех сил хватил верным своим топором прямо по этим кошмарным глазам, которые выедали, выгрызали его сердце.

Мир взорвался и ослеп.
Крохотные коготки незрячего отныне вопоквая-артолу беспомощно цеплялись за воздух, пытаясь найти хоть какую-то опору.
Голубая кровь, горько-соленая, словно океанская вода, заливала голову Вувахона, пачкая разноцветную шерстку, затекая в открытый в беззвучном вопле рот. Гибкие щупальца – удивительные инструменты, предназначенные для того, чтобы создавать самую тонкую и легкую материю, метались, как перепуганные птицы, – умоляли, просили…
Никто не слышал.
Никто и не хотел слышать.
Еще один удар топора обрубил заднюю часть туловища.
Вувахон извернулся всем телом, содрогнулся от неистовой боли. Жгло огнем – он знал, как это бывает, потому что, еще будучи неразумной личинкой, однажды сунулся к горящему дереву, что вспыхнуло во время грозы от удара молнии. Но тогда он коснулся пламени и отпрянул. А теперь оно поселилось в нем и не желало уходить.
Голубая кровь текла, как вода.
А жизнь не утекала.
Вопоквая-артолу больше не мечтал быть услышанным. Он мечтал умереть.

Руф не помнил, бегал ли он так когда-либо еще.
Он летел вниз по склону, едва касаясь ногами земли, отталкиваясь от камней и коряг, перепрыгивая через поваленные деревья, птицей перелетев через лесную речушку.
И пока он бежал, он слышал душераздирающий крик малыша Вувахона. Тот кричал: «Рруфф! Рруффф!» Были еще всплески неистовой боли и почему-то изображения ярких ковриков с вытканными на них цветами. Один раз вопоквая-артолу даже закричал: «Хоффриххи» – и этот крик пробил грудь человека навылет, словно тупое копье.
– Какие коврики! Ягма забери! Что с тобой?!
Но ответов не было, только крик, постепенно уда-, ляющийся, как если бы у Вувахона не хватало сил. Шрутарх и Шанаданха следовали за братом. Они тоже слышали призывы крохотного пряхи и тоже стремились ему на помощь, но сохраняли хладнокровие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108