Молодой, видимо очень сильный, человек о чём-то неотступно думал, но лицо его словно навсегда отказалось выражать ход размышлений. Оно не было мертво, оно было живо, но той живостью без перемен, какая бывает на портрете.
Лизе пришлось употребить очень трудное усилие, чтобы оторваться от глаз необычайного человека. Обернувшись к Вере Никандровне, она увидела, что та тоже смотрит на арестанта и также не может оторваться. Тогда Лиза, с боязнью и неодолимой тягой, опять перевела взор на арестанта и внезапно заметила, как его рот чуть-чуть утратил свою нарисованную правильность и сделался до-детски злым. Она вдруг шепнула Вере Никандровне:
— Можно для него что-нибудь сделать?
— Что-нибудь дать? — не поняла Извекова.
— Да, да. У меня ничего нет. У вас есть?
Вера Никандровна открыла ридикюль.
— Только вы, вы! Я не могу, — сказала Лиза.
Вера Никандровна осторожным голосом спросила у стражника:
— Разрешается подать… ему?
— Христа ради? Христа ради можно, — согласился стражник покровительственно.
Извекова приблизилась к арестанту. Он протянул руку и взял деньги, не проговорив ни слова, а только сдвинув коленки, в кандалы как будто сказали за него, на своём языке, что он хотел.
— Сколько? — поинтересовался стражник.
Арестант разжал кулак. Стражник пальцем пересчитал на его ладони деньги и мотнул головой, разрешая спрятать.
— Поди купи махорки, — сказал арестант, нехотя шевеля губами.
Стражник почесал лоб, сдвинул фуражку на затылок и потом — солидно водворяя её на положенное место:
— А потребуют к следователю?
— Дай бог — к обеду.
— Смотря как, — усомнился стражник.
— Без тебя дверь, что ли, не найду? — сказал арестант, немного подумав.
— Ты найдёшь. А с меня спросят: где конвоир?
Они разговаривали, не глядя друг на друга и по-прежнему рассматривая женщин. Стражник придержал одной рукой револьвер, другой вытащил из кармана жестяную коробку и щёлкнул по ней ногтем. Открыв, он поставил её на сиденье и вместе с арестантом начал свёртывать цигарку. Ничего на свете будто не существовало для них, кроме закуривания: серьёзны и благоговейны были их движения, точно под руками у них находился жертвенник, а не облезлая жестянка из-под монпансье. Уже кончая курить, стражник проговорил в таком спокойствии, будто разговор и не прекращался:
— Пойдём домой — купим.
— Домой? — сказала удивлённо Лиза, обращаясь наполовину к Вере Никандровне, наполовину к стражнику.
Он блаженно ухмыльнулся, как дед, шуткой напугавший ребёнка, и пояснил со снисхождением:
— К себе в тюрьму, барышня.
Вера Никандровна, как всегда — в волнении, прижала руки к груди и, подавшись вперёд, почти привстав с дивана, заторопилась:
— Вы извините, я хочу спросить. Не скажете ли… Что может означать, если… Вот у меня сын временно в заключении. И до сих пор разрешалось приносить для него бельё. И теперь вдруг запретили. Вы не скажете… почему такое…
— Это смотря как, — ответил стражник.
Арестант покосился на него свысока и спросил:
— Он — политика или уголовный, сын-то?
— Нет, что вы, — какой уголовный! — испугалась Вера Никандровна.
Арестант глядел на неё, и по-прежнему лицо его было красиво и немного злобно в неподвижной правильности черт.
— Про политику — не знаю. А у нас перестают принимать с воли, когда назначат в этап либо если в карцер посадят.
— В карцер — соответственно, — подтвердил стражник.
— Боже мой, — вырвалось у Веры Никандровны, и Лиза в страхе остановила на ней глаза.
Какие-то дамы пришли со двора, за ними ввели нескольких арестантов, и помещение заполнил стук грубых чёботов, тяжёлый запах ношеного сукна. Народ рассасывался комнатами, поворотами коридоров, — лабиринтом большого старого здания. На смену исчезнувшим входили новые люди, и уже непрерывно нарастало движение на потребу заработавшей огромной неуклюжей машины, которая пожирала вместо топлива просителей, подсудимых, обвиняемых, свидетелей, жалобщиков, истцов.
В момент большого оживления, точно возникнув из него, показалась фигура Пастухова. Как повсюду, куда бы он ни явился, Александр Владимирович сразу обратил общее внимание своей осанкой — непринуждённой, утверждавшей себя, как отрадная самоцель. Все, кто находился в коридоре, следили, как он выступал, а он, наверно, не заметил бы никого, если бы Вера Никандровна порывисто не встала с дивана, когда он проходил.
— Здравствуйте, Александр Владимирович, — сказала она в том взволнованном просительном тоне, какой у неё все чаще прорывался последнее время. — Будьте так любезны: стало ли вам известно — по одному ли делу с моим Кириллом вас беспокоят или что другое?
У Пастухова быстро вздёрнулись щеки, образовав обычную непроницаемую, гипсовую улыбку, и он отвёл взгляд на Лизу. В то же время он бегло пожал руку Извековой и слегка неряшливо пропустил через приоткрытые зубы не совсем внятные слова:
— Видите ли. Совершенно ничего нельзя разобрать. Впечатление — что я попал в Китай. Кланяются, говорят — не беспокойтесь, но я не могу понять — что этим крючкотворам нужно? Факт тот, что меня тянут по какому-то делу.
Он все смотрел на Лизу, и она по-гимназически поднялась.
— Мы знакомы, — полу спросил он, расшаркиваясь, — тут так темно. Простите… Вы тоже к товарищу прокурора?
— Да, меня должны сейчас вызвать, — сказала Вера Никандровна. — Мы тут давно.
Он понял, что если они пройдут первыми, то его положение затруднится уже тем, что он будет вторым, и ему откажут в просьбе легче. Его щеки поднялись выше.
— Извините, вы не против, если я пройду раньше вас? У меня отчаянно болит голова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122