на язык лезла только матерщина. - Ну?
Барабанов стал докладывать, а Серпилин, не глядя на него, ходил по землянке и думал, что, судя по докладу, Барабанов еще мечтает выкрутиться.
"Надеется на командующего или на то, что не захочу к невыгоде для себя раздувать историю, случившуюся в дивизии".
Так это было или не так, но ему захотелось разом положить конец надеждам Барабанова.
- Если рассчитываете, что не дам делу полного хода, ошибаетесь, сказал он, прервав Барабанова.
- Я ни на что не рассчитываю, - сказал Барабанов, - я кровью смою свой грех, только дайте возможность.
Да, конечно, оставшись командиром полка. Барабанов, чтобы смыть свой грех, завтра же полезет в любое пекло, и полезет не один, а потащит за собой людей, за которыми нет грехов и которым нечего смывать с себя.
Эта мысль не дала Серпилину смягчиться, хотя готовность Барабанова ради искупления греха пойти на смерть не вызвала у него сомнений.
"В штрафном батальоне, с винтовкой в руках будешь смывать свой грех", хотел сказать Серпилин, но, хотя он твердо решил сделать для этого все, что потребуется, окончательное решение зависело не от него, и он не мог позволить себе бросать слова на ветер. Поэтому промолчал.
- Разрешите продолжать? - тяготясь наступившим молчанием, спросил Барабанов.
- Продолжайте.
Когда Барабанов доложил все, от начала до конца, от того, сколько он выпил, вернувшись в полк, и до того, как он лично на спине вытащил из огня Тараховского, Серпилин спросил:
- Когда организовывали атаку, ссылались на мой приказ?
И по крошечной паузе, которую сделал Барабанов перед тем, как сказать "нет", понял: ссылался! Ссылался потому, что был пьян; в трезвом виде он слишком военный человек, чтобы пойти на это.
- В ответ на возражения Тараховского обзывали его трусом?
- Не помню, - сказал Барабанов. Потом посмотрел в глаза Серпилину и сказал: - Обзывал.
Встретясь глазами с Барабановым и очутившись во власти пришедшей в голову неожиданной мысли, Серпилин подошел к столу и, перевернув свой лежавший на столе блокнот, пододвинул его к Барабанову.
- Садитесь за стол и пишите.
- Что писать, товарищ генерал? - спросил Барабанов, беря карандаш багровыми, опухшими пальцами.
"Обморозил сегодня ночью", - мельком подумал Серпилин, взглянув на эти пальцы.
По лицу Барабанова видел: думает, что ему предстоит сейчас писать объяснение на имя командира дивизии; ему и в голову не приходит, что речь идет совсем о другом.
- Пишите лично, своей рукой, похоронную жене Тараховского. Пишите, как вы убили ее мужа... Ей и пятерым ее детям... Что смотрите на меня?
Но Барабанов продолжал молчать и смотреть в лицо Серпилину, с силой сжимая карандаш в своих обмороженных пальцах.
То, что сказал ему Серпилин, было невероятно, не лезло ни в какие ворота.
- Как же так - написать, что я убил? Что я. Петрушка, что ли? Лучше трибунал, что хотите, - наконец сказал сильно побледневший Барабанов.
Но Серпилин, которому мысль - заставить Барабанова лично написать письмо жене убитого - пришла совершенно внезапно, не собирался отказываться от нее. Мысль была жестокая, но справедливая.
- Не могу я написать, что я его убил, товарищ генерал, - побледнев еще больше, повторил Барабанов.
Лицо Серпилина оставалось спокойным, и от этого Барабанову стало еще страшнее.
- Я не требую, чтобы вы писали именно эти слова, - помолчав, сказал Серпилин. - Вы просто опишите его жене, - он пододвинул по столу к Барабанову выписку из послужного списка Тараховского, - и детям все, как было. А они уж сами сделают вывод, кто его убил, вы или немцы, если честно напишете... Что смотрите на меня?.. Я не шучу.
Барабанов инстинктивно придвинул к себе документы Тараховского, увидел графу "семейное положение" и, вдруг почувствовав, как у него темнеет в глазах, выпустил из пальцев карандаш и поднялся. Грубый и сильный человек, он был близок к обмороку от испытанного душевного потрясения.
- Товарищ генерал, даю вам честное слово, я напишу, но разрешите поехать к себе в полк, не могу при вас... - сказал Барабанов мертвым голосом.
- Не можете, - сказал Серпилин, - а по делу надо было бы вас заставить не только вдове комбата написать, а и семьям тех солдат, которых вы ни за понюшку табаку загубили. Уже звонили из медсанбата, докладывали, что трое умерли. - Он пригасил свой вновь вспыхнувший гневом голос. - Можете идти.
Барабанов откозырял непослушной, ватной рукой и пошел к двери, но у самой двери повернулся.
- А что потом с письмом? - растерянно спросил он. До сих пор он думал только о том, как будет писать это письмо; мысль - что потом? - пришла ему в голову лишь теперь.
- Пошлем ей, - сказал Серпилин.
- Да разве можно в тыл такое письмо? - крикнул Барабанов.
- А что ж, - сказал Серпилин, - вы будете творить тут у всех на глазах такие дела, а там, в тылу, никто ничего не должен знать об этом?
Несмотря на все свое волнение, Серпилин знал, конечно, что никакая военная цензура не пропустит в тыл такое письмо, да и, не будь цензуры, он сам бы не отправил: это было невозможно.
Но Барабанов все равно должен был написать это письмо.
- Идите, у меня все!
Барабанов молча повернулся и вышел.
3
Когда в десятом часу Серпилин доложил по телефону командующему об отстранении Барабанова, Батюк горестно выругался, согласился с отстранением командира полка впредь до разбора дела и оборвал разговор, сказав, что сейчас у него будут гости; он сам позвонит после их отъезда.
"Наверное, командующий фронтом приехал", - подумал Серпилин и вызвал к себе Пикина.
После того как Сталинградский фронт в декабре остановил и разбил под Котельниковом шедшую на выручку Паулюсу армейскую группу Гота и пошел дальше к Ростову, в армиях, окружавших Сталинград, началась подготовка к штурму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38