Старик стонал. Чайханщик весь вспотел от усилий, но вдруг глаза его выкатились, рот искривился, ноздри дрогнули. Он перестал копать песок. Старик опасливо глянул на него: чайханщик был неподвижен. Мысль, мелькнувшая в его мозгу, указывала дорогу к богатству, и ему внезапно открылось, что он сейчас делает и что должен делать. На лице его заиграла злорадная усмешка, он снова принялся за работу. С силой глубоко вогнал лезвие в золотой песок, поднатужился, высыпал содержимое лопаты. Но не в сторону, не от головы старика, нет, наоборот – прямо ему на макушку. И захохотал.
Ювелир в ужасе пролепетал:
– Мусульманин, что же ты делаешь?… Но тот продолжал.
– Ох, смерть моя пришла-а, – заскулил ювелир.
А тот все сыпал на него золото. Ювелир застонал. Чайханщик засмеялся. Ювелир жалобно взмолился:
– Поделимся!…
Чайханщик, всаживая лопату глубже в песок, рявкнул:
– Ишь ты, мерзавец! Поделимся?!
И швырнул лопату песку прямо ему в лицо. Старик, тряся головой, отбрасывал с лица крупинки, приговаривая:
– Половину тебе…
– Половину, говоришь? – Со смехом чайханщик высыпал на него еще одну лопату.
Старик опять затряс головой и со стоном произнес:
– Да ведь все это не мое!
Чайханщик, опрокидывая следующую лопату, возразил:
– Мое это, подлец ты этакий!…
Теперь вокруг ювелира было столько золотого песка, что он уже не мог шевельнуть головой. Он попытался, вытягивая губы, оттолкнуть крупинки ото рта, потом с трудом проговорил:
– Все, что тут есть – твое. Вытащи меня. Ведь я… – Но слова его оборвались, и рот тоже закрыло песком. Вся голова погрузилась в песок, снаружи остался один только глаз, да и то лишь тогда, когда чайханщик убедился, что дело сделано, сплюнул, выпустил из рук лопату и ушел рассматривать статуи, тут несколько крупинок золота соскользнули, и веко заморгало, стараясь высвободить глаз, один-единственный глаз. А сам старик, напрягаясь, втягивал в грудь остатки воздуха, задержанные крупинками песка, чуть погодя с трудом выталкивал воздух назад, только чтобы пейзаж перед его оком подольше не исчезал, не заволакивался пеленой смерти. Под своим тяжким грузом он вспомнил о юноше. И с обидой и страхом спросил себя: «Что же я такого ему сделал, почему он поступил со мной так дурно? Когда, зачем, как сговорился он с этим человеком? Кто этот пришелец, откуда? Зачем парень бросил меня, обманул?… Накажи его Господь!…»
Староста сдернул очки с юноши и сам испугался своей смелости, но юноша был настолько погружен в дурманное оцепенение, что от этого легкого толчка упал, так и не проснувшись. Сначала медленно повернулся, потом, словно отяжелев, стал медленно оседать, пока не повалился, мягко и медленно. Староста, который так и не видал ни ювелира, ни чайханщика, призадумался: чем не угодил жандарму этот бедный парень, что тот с ним сделал? И зачем теперь полез в колодец? Он опасался: а вдруг здесь государственная тайна замешана? Хотел уж повернуть назад, но тут из колодца донеслись пение и прищелкивание пальцами. Простак староста не мог себе представить, в какой связи эти звуки находятся с государственной тайной, да и есть ли между ними связь. Но ведь он своими ушами слышал… От испуга пальцами не прищелкивают. Пришлось старосте взяться за четки. Он зажмурился, прочел молитву, сосредоточился на мысли, спускаться ему в колодец или уходить прочь отсюда, и полностью положился на результат гадания. Ответ вышел положительный: надо спускаться. Однако ему все не верилось, чтобы из подземелья могли доноситься звуки пения и прищелкивания пальцами. Хотя веселые звуки не прекращались.
Песни распевал чайханщик, и пальцами щелкал тоже он. Он был доволен собой. Превозносил себя за то, что сообразил вовремя: незачем зря делиться, незачем создавать жупел из пустых назиданий о помощи людям. Он пустился в пляс. Исполнял танец перед каждой статуей, щекотал их, посылал им воздушные поцелуи и говорил себе, что сейчас пойдет сбросит в колодец и парнишку, тогда он останется единственным хозяином, полным владыкой сокровищ, сможет делать, что ему вздумается, весело заживет. Он брал за подбородок одну статую, трепал за ухо другую. А один раз согнул два пальца и защемил меж ними нос какого-то изваяния – и вдруг почувствовал, что нос мягкий, теплый и жирный. Хотя он кружился в пляске, но тут сразу забыл про танец, отскочил и увидел над выпущенным на свободу теплым носом два зорких глаза, негодующе следившие за ним. Он застыл на месте, струсил. Теперь до него дошло, что эта фигура вроде бы совсем не золотая, хуже того – она одета как жандарм. Он отпрянул, метнулся в дальний угол пещеры, перескакивая через надгробия, пока не спрятался за массивной порфировой гробницей, украшенной большой статуей. Потом осторожно высунул голову из-за камня, окинул взглядом другую часть пещеры: похоже, то, страшное, пошевелилось. Со страха он завопил:
– Кто ты есть?
– А кто тебе нужен? – раздалось в ответ.
«Что голову ломать, покойник это, ожившее изваяние или еще какое колдовство?» – уговаривал себя чайханщик. Он решился спросить:
– Ты джинн или человек?
– Я жандарм.
Чайханщик собрался с духом, хотя ему для этого пришлось напрячь все силы, и выговорил:
– Лжешь! – а себе под нос пробормотал: – Боюсь я, ох, боюсь!
Но в пещере каждый звук отдавался гулко, и это сделанное самому себе признание долетело до жандарма. Тот сказал:
– Правильно делаешь, что боишься. Я давно раскусил, что тут героин замешан. Кто с тобой в деле, говори!
Когда чайханщик понял, что перед ним не джинн, а жандарм, он проглотил слюну, сжался, но ничего не ответил.
Жандарм, потеряв терпение, шевельнулся, сделал шаг вперед, раздраженно рявкнув:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56