– спросил Трихвостень. – Конечно, ведь у него новая техника…
– Не очень-то новая. Он отослал женщину в другую больницу, к другому врачу.
И художник снова замолк. Трихвостень тоже погрузился в раздумья, нахмурил брови. Молчание затянулось. Наконец он сказал:
– Удивительно, как меняются люди.
Художник тщательно накладывал мазок за мазком. Он поглядел на Трихвостня:
– Он не изменился. До сих пор читает левые европейские газеты и журналы.
48
Чайханщик следил, как староста, отправившийся обследовать пещеру, уходит все дальше. Он тихо и томительно выжидал. Потом вдруг вскочил, схватил жандарма за шиворот и перевернул его, бросил ничком на землю, а сам сел ему на спину и зашептал в ухо:
– Ну, как ты отсюда выберешься?…
По молчанию жандарма он заключил, что тот вконец испуган, и снова заговорил:
– Отвечай: сколько пуль было в твоем пистолете, когда ты сюда заявился?
Придавленный его весом, жандарм застонал:
– Слезь с меня… Я ранен… Тяжелый ты. Чайханщик отвесил ему подзатыльник – мол, говори
потише – и опять зашептал:
– Пулям, которые ты выпустил, я счет вел. Ты только скажи: сколько их поначалу в пистолете было?
– Ты что с меня ремень тянешь? – всполошился жандарм.
Чайханщик, расстегнув его пояс, пытался на ощупь определить, где патроны. Он пробормотал:
– В твоем пистолете либо совсем патроны кончились, либо остался только один. Я затем ему и говорил: «Стреляй», чтобы удостовериться, что все заряды вышли. Коли пистолет не заряжен, я от этого мужика враз отделаюсь.
– Хочешь меня вовлечь в твои воровские дела, мошенник? – сдавленно простонал жандарм.
Чайханщик, как видно поднаторевший в том, чтобы разъяснять клиентам историческую обстановку, назидательно произнес:
– Ты весь свой век дармоедом прожил, дальше своего носа не видал ничего. Иначе твой пистолет не попал бы за здорово живешь в руки индюка этого.
Дергаясь от боли, жандарм прохрипел:
– Тяжело мне, не дави так…
Чайханщик, не склонный принимать всерьез страдания тех, кто под ним, продолжал свое:
– Ну, с этим-то я справлюсь. А ты должен мне помогать! – И так поднажал на слово «мне», что это вполне ощутимо отразилось на спине поверженного жандарма.
Тот завопил из-под него:
– Ах ты, подлец! Хочешь покрыть меня позором?! Чайханщик еще раз ударил его по затылку, так что
жандарм ткнулся лицом в песок, и зашипел:
– Не ори! А то этот сейчас прибежит.
Но жандарм, хоть он изнемогал от потери крови, не сдавался, он заворочался, надеясь сбросить чайханщика со спины. Тот, однако, удержался, более того, он зажал рукой рот жандарму, а другой рукой вытащил из-за пазухи кривой кинжал с золотой рукояткой. Не давая жандарму пикнуть, он с силой воткнул кинжал ему в бок.
Из дальнего конца пещеры раздался вопль старосты. Он увидел посреди золотой кучи глаз, испугался, закричал и бросился бежать.
49
Крестьянин заливался смехом. Его рассмешило, что на картине, где были выписаны новый дом, гора и степь, точно воспроизведены фигура и платье невесты и его самого, их лица оставались пустыми кружочками, на которых не было и намека на глаза, рот, брови или нос.
– Значит, это я? – спрашивал он художника. – А где же у меня глаза? Что ж у меня – вовсе рта нет?
Художник сдержанно отвечал:
– Помилуйте! Рот вашего превосходительства изволит занимать очень важное место.
Но Трихвостня любезная форма ответа не обманула. Он сразу раскусил язвительный намек и сказал себе: «Здорово я вляпался, когда пригласил сюда этого упрямца! В художниках недостатка нет, а этот – настоящий осел. Чего он добивается своим упорством?»
Крестьянин снова поглядел на полотно и обнаружил там только свой фрак. В сущности, фрака было достаточно – по нему сразу можно было узнать, кто изображен на картине. Однако ему хотелось увидеть также свои глаза и брови, поэтому, показав на пустое белое пятно посреди полотна, он спросил:
– Так куда же они подевались? Художник вновь потупился:
– Пока еще не явились. Попозже объявятся, постепенно.
Крестьянин сначала не понял, уставился на него, потом заморгал и пробормотал:
– Шутишь…
Художник с деланной улыбкой опустил глаза. Крестьянин, словно одобряя его шутку, с видом превосходства изрек:
– Ах ты плут!
Но потом его медленно ворочающиеся мозги все же сработали, и он просиял:
– Ага! Теперь понял! Ты, значит, хочешь сказать, сначала гора, потом – постройка, а потом – все остальное. Точно! А потом – все остальное, милостью Божьей!
Художник все с той же застывшей улыбкой закивал головой, как бы одобряя сообразительность и проницательность крестьянина. Тот большим пальцем указал на незаконченное изображение новобрачной:
– А она все еще спит-сопит.
Доверительная информация об обстановке в спальне ничуть не взволновала художника, он лишь вежливо наклонил голову и сказал:
– Как вашей милости угодно.
50
Глаза старосты были полны слез, но он не плакал. Он сидел поджавши ноги и, не выпуская из рук пистолета, гладил жандарма по окровавленным волосам. Во тьме пещеры тот казался изжелта-бледным, он стонал, страдая от раны и потери крови. Староста поддерживал ему голову, горестно сознавая, что ничего не может (а точнее, не должен) предпринять. На чайханщика, вероятно, подействовала печаль старосты, а может быть, угрызения совести, но только на лице чайханщика явственно обозначились приметы горя и волнения. Капля, готовая упасть, повисла на его толстом носу, но в темноте нельзя было наверное определить, вытекла она из глаз или из носа. Он утер ее рукавом и снова преисполнился сострадания. Староста дрожащим от переживаний голосом спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56