Но в Риме. А это оказался Мюнхен. И вновь во мне пробудилось грызущее сомнение. Ни единый пункт блистательной программы, которую набросал Джон Крукс, пока еще не осуществился.
Впрочем, приземлились мы на своих лысых шинах вполне благополучно, как затем и взлетели, хотя Карлу с Дейвом снова пришлось поднапрячься, втягивая шасси.
Около пяти утра мы трое, совсем истомившись, думали только о том, как бы поразмять затекшее тело. Первым не выдержал Джо. Он встал, поманил нас за собой и пробрался мимо коров в хвост, где вольготно растянулся на большой куче сена. Мы благодарно последовали его примеру.
Опять-таки это сено не слишком напоминало мягкое ложе в роскошной каюте моего друга Джона Крукса во время вояжа по Средиземному морю. Но мне оно показалось куда великолепнее. Я сомкнул веки и погрузился в сладкую пучину сна. Конечно, долг и капитан требовали, чтобы я неусыпно стерег дорогостоящий груз, но глаза у меня неумолимо слипались. К тому же, хотя я летел где-то высоко в ночном мраке над Югославией, запахи и звуки вокруг были такими привычными, как если бы я не покидал Дарроуби: благоухание сена, сладкое дыхание коров, их покряхтывание, чавканье десятков медленно жующих челюстей. Все это, такое знакомое, такое родное, убаюкало меня в одну секунду.
Когда я снова открыл глаза, отсек заливал яркий солнечный свет. Я взглянул на свои часы. Семь! Оба фермера неподвижно покоились на сене. Вскочив на ноги, я с тревогой оглядел ряды коров. Уф-ф! Можно было подумать, что они у себя в родном коровнике на Джерси. Одни спокойно лежали на соломе, другие столь же спокойно стояли и жевали свою жвачку. Удивительно мирная сцена!
Однако в рубке разворачивались какие-то далеко не мирные события. Поглядев туда поверх коровьих спин, я обнаружил, что члены экипажа словно охвачены лихорадкой: они метались из стороны в сторону, выглядывали в правые иллюминаторы, передвигали невидимые мне рычаги и ручки.
Я пробрался вперед вдоль перекладин и выглянул в иллюминатор. Ближний ко мне правый мотор не работал. Четыре лопасти пропеллера застыли в неподвижности, а изнутри мотора, ввинчиваясь в незапятнанную голубизну небес, била черная струя, растекалась струйками по крылу, заляпывала стекло иллюминатора. Никто не оглянулся на меня, не пожелал мне доброго утра. Нет, паники я не ощутил, но все они были очень озабочены.
Тут я обнаружил кое-что похуже: из-под кожуха мотора выбивалось пламя. Внезапно длинный огненный язык облизал крыло. Но прежде, чем я успел толком понять, что это означает, как пламя исчезло, видимо сбитое усилиями экипажа. Капитан, Эд, Дейв и Карл заметно расслабились и даже обменялись бледными улыбками. В ухо мне вонзился шепот:
– Тот еще самолет, а Джим?
Рядом со мной стоял Джо, ошеломленно уставившись на неподвижный мотор, на почернелый кожух. Ноэль заглядывал через его плечо, весь белый, и молчал.
А мы летели себе и летели на трех моторах по безоблачной голубизне над бирюзовым морем далеко внизу. Вскоре «Геракл» пошел на снижение, и я увидел панораму сказочного города, всю в куполах мечетей и стрелах минаретов. Да, самолет был еще тот, но он доставил нас в Стамбул!

30

В течение многих лет мне вновь и вновь вспоминалось мудрое изречение мистера Гарретта: «Чтобы быть родителем, надо иметь железные нервы!» Однако тот показательный концерт учеников мисс Ливингстон по классу фортепьяно потребовал бы нервов из сверхтвердого сплава.
Мисс Ливингстон, пятидесятилетняя очень симпатичная дама с приятным мягким голосом давала в Дарроуби уроки музыки не одному поколению юных дарований и ежегодно устраивала концерт в местном зале, дабы продемонстрировать успехи своих учеников в возрасте от шести до примерно шестнадцати лет, и зал при методистской церкви неизменно переполняли гордые родители и их добрые знакомые.
В тот год, о котором пойдет речь, Джимми было девять и он готовился к торжественному дню, не слишком утомляясь.
В маленьких городках все друг друга знают, и пока ряды заполнялись, шел непрерывный обмен дружескими приветствиями, кивками и улыбками. Мне досталось крайнее место у центрального прохода, Хелен села справа от меня, а по ту сторону узкого свободного пространства я увидел Джеффа Уорда, скотника старого Уилли Ричардсона. Он сидел, вытянувшись в струнку, чинно положив руки на колени. Темный праздничный пиджак, казалось, вот-вот лопнет по швам на напряженных мускулистых плечах. Обветренное крупное лицо было отдраено до блеска, а непокорная шевелюра гладко прилизана – на бриллиантин Джефф явно не поскупился.
– Здравствуйте, Джефф, – сказал я. – Кто-то из ваших младших выступает?
Он поглядел на меня и улыбнулся во весь рот.
– А, мистер Хэрриот! Ага. Наша Маргарет. У нее на пианино хорошо получается, вот только бы сумела лицом в грязь не ударить.
– Что вы, Джефф! Мисс Ливингстон – превосходная учительница, и Маргарет, конечно, сыграет отлично.
Он кивнул и отвернулся к сцене. Концерт начался.
Первыми играли крохотные мальчики в коротких штанишках и девчушки в пышных платьицах с оборками. Ножки в носочках болтались высоко над педалями.
Мисс Ливингстон стояла поблизости, готовая сразу же прийти на помощь в трудную минуту, но слушатели лишь снисходительно улыбались их мелким ошибкам, разражаясь по завершении каждой пьески громовыми аплодисментами.
Однако я заметил, что, когда очередь дошла до учеников чуть постарше и пьесы стали сложнее, вокруг начало нарастать напряжение. Ошибки уже не вызывали улыбок. Вот Дженни Ньюкомб, дочка зеленщика, сбилась раз, другой, наклонила голову, словно собираясь заплакать, и зал замер в тревожном безмолвии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110