К счастью, англичанки в учительской не оказалось, чему Нина Александровна так обрадовалась, что на короткое время пришла в хорошее настроение, и за три-четыре минуты до начала урока успела собраться с духом и даже аккуратно причесалась перед пожелтевшим зеркалом. В класс она вошла в обычной форме – спокойная, стройная, элегантная, умная, и сразу же, еще не поздоровавшись со всем классом, нашла взглядом парту, на которой обычно сидел Марк Семенов,– его не было, и это значило, что приходила весна все-таки настоящая. У Марка именно весной начинались головные боли и наступало депрессивное состояние. Подобные болезни Нина Александровна, начитанная в вопросах психологии и психиатрии, относила к одному из признаков гениальности будущего академика.
Урок прошел обычно, если не считать того, что Лиля Булгакова за все сорок пять минут ни разу не подняла глаз на преподавательницу математики – смотрела в парту, и густой кок на ее голове походил на фигу. Что касается отпрыска помощника киномеханика Шубина, то он не отрывал от Нины Александровны обожающих, по-бараньи глупых глаз. Дитё старшины катера Евгения Валентиновича Симкина – еще одного члена комиссии по жилищным вопросам – до половины урока валяло дурака: мастерило бумажных птичек и петушков, перемигивалось с хорошенькой Симой Терентьевой и не слушало урок. Поэтому на двадцатой минуте Нина Александровна прервала объяснение и очень тихо попросила:
– Симкин, встаньте-ка пожалуйста! Спасибо, любезный!… Покажите-ка тетрадь, из которой вы выдираете страницы для серийного изготовления голубей… Что? Из чистой! Позвольте-ка вам не поверить… Милый мой, не опуститесь же вы до того, чтобы я проверяла все ваши тетради… Из какой же вы добываете строительный материал? Ну?!
– Из тетради по истории…
– Очень мило! Как раз по истории вы имеете тройку, приближающуюся к двойке… Может быть, вы хотите, чтобы я сообщила о сем факте преподавательнице истории – директору школы Белобородовой?
Симкин-младший перепугался до синюшности на щеках.
– Не надо, Нина Александровна! – жалобно вскрикнул он.– Я, чес-слово, больше не буду!
– Садитесь, Симкин… Пора повзрослеть!
Больше ничего интересного на уроке не произошло, новый материал был наипростейший, Марк Семенов болел, и Нина Александровна дала один из тех уроков, который про себя считала достаточно приличным, но отнюдь не блестящим. Два-три раза за весь урок она вспоминала об уходе домработницы Вероники, на мгновенье мрачнела, но тут же, ведя математическое доказательство, забывала о коварной дезертирше. Однако как только прозвенел звонок с урока и наступила пора идти в учительскую, где могла оказаться англичанка Зимина, Нина Александровна так стиснула зубы, что почувствовала собственные скулы – монгольские, крепкие.
Школьный день между тем прошел нормально, так как Зимина в учительскую так и не заглянула, все другие преподаватели дипломатично помалкивали, но беда, как водится, одна не ходит, и часа через три, когда Нина Александровна вернулась домой, повстречавшийся на дворе Борька сообщил, что Сергей Вадимович пришел давно с работы и лежит на диване.
– Расхворался! – язвительно сказал Борька и посмотрел на небо.– Весна, мам, а он – на тебе! – расхворался!
Потом Борька скороговоркой сообщил, что может ходить за хлебом:
– Ты только давай мне за это на кино, мам, как Ваське, когда он бегает за керосином для керосинки… А Таежное, мам, все равно будет городом! Говорят, что Шпалозавод присчитают!
Сергей Вадимович лежал на старом диванчике, читал журнал, лоб у него был наморщен, губы сжаты, как у человека, сдерживающего боль, но как только Нина Александровна вошла в комнату, он обрадованно взревел:
– Тебя мне бог послал!… Умираю от скуки, читаю прошлогодний журнал «Работницу», Борька дразнится слабаком… Утешь и развлеки. Хлеба и зрелищ! – Он живенько повернулся на бок, беззвучно хохоча, заявил: – А у тебя, слыхать, тоже беда: ушла эта… ну, Вероника… В конторе от этого столпотворенье – подхалимы приходили выражать мне соболезнование, а плановик Зимин от страха передо мной заперся в туалете…
– Перестань паясничать, Сергей. Что у тебя с желудком?
– С желудком у меня предельно плохо,– ответил он насмешливо.– Налицо полный язвенный набор: опоясывающие боли, изжога, отрыжка и, кажется… кровь. Если она не следы викалина, который я жру пудами.
Нина Александровна присела на краешек дивана, пощипывая замерзшими пальцами ниточку на мохеровой кофточке, надолго задумалась… Муж снова лежал на животе, разглядывая прошлогодние моды… Цвет лица у него был обычный, глаза веселые, вид несерьезный, но уже было заметно, что он чуточку похудел. Ах ты мать честная!
– Надо лечиться, Сергей! – по-прежнему сердито сказала Нина Александровна.– Вот и Цукасов грозится тебя упечь в больницу… Надо немедленно ложиться!
Сказав это, она опустила глаза в пол и вздохнула точно так, как иногда вздыхала домработница Вероника,– тяжело, по-бабьи, и мысли приходили печальные, встревоженные, расхристанные, словно Нина Александровна явилась в класс в халате. Почему все-таки у Сергея Вадимовича обострилась язвенная болезнь? Отчего он, работающий так хорошо и увлеченно, лежит на диване с опоясывающими болями? И почему, наконец, у него обострилась язва как раз в тот момент, когда их любовь была такой полной (простите за пышное и банальное выражение!)? Что бы это все значило? Почему у Сергея Вадимовича язва сама не зарубцовывалась, как это произошло с ним в студенческие годы? Возраст ли в этом виноват или что-нибудь другое? А?!
– Надо немедленно ложиться в больницу, Сергей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91