в противном же случае от нее
можно будет по крайней мере отказаться с некоторой уверенностью и на
надежном основании. Конечно, последнее нежелательно, и мы не должны с этим
спешить, ибо сколько красоты и ценности потерял бы этот вид философии от
подобного предположения! До сих пор моралисты, рассматривая многочисленные
и разнообразные поступки, вызывающие у нас одобрение или неодобрение,
обычно искали какой-нибудь общий принцип, из которого могли бы быть
выведены эти различные чувствования. Иногда они, правда, слишком увлекались
из-за пристрастия к какому-нибудь одному общему принципу; но надо признать,
что их ожидание найти некие общие принципы, к которым могут быть полностью
сведены все пороки и добродетели, вполне извинительно. К этому же
стремились критики, логики и даже политики; и нельзя сказать, чтобы попытки
их были совсем безуспешны, хотя, быть может, спустя продолжительное время
благодаря большей точности и большему прилежанию эти науки еще больше
приблизятся к совершенству. Поспешный же отказ от всех подобных притязаний
по справедливости может почитаться еще более опрометчивым, необдуманным и
догматическим, чем стремление самой смелой и категоричной философии
навязать человечеству свои незрелые предписания и принципы.
Если эти рассуждения о человеческой природе кажутся отвлеченными и трудными
для понимания, то что же из того? Это еще не дает основания предполагать их
ложность; напротив, то, что до сих пор ускользало от столь мудрых и
глубоких философов, по-видимому, и не может быть очевидным и легким. Какого
бы труда ни стоили нам подобные изыскания, мы сможем считать себя
достаточно вознагражденными не только в смысле выгоды, но и в смысле
удовольствия, если таким способом пополним свой запас знаний относительно
предметов, значение которых чрезвычайно велико.
Но поскольку, в конце концов, отвлеченность таких умозрений является чем-то
скорее предосудительным, нежели похвальным, и поскольку это затруднение,
вероятно, может быть преодолено старанием и искусством, а также устранением
всех ненужных подробностей, мы попытались в нашем исследовании пролить
некоторый свет на предметы, в силу своей недостоверности до сих пор
отвращавшие от себя мудрых, а в силу своей темноты - невежд. Мы сочтем себя
счастливыми, если сумеем уничтожить границы между различными видами
философии, сочетая глубину исследования с ясностью, а истину - с новизной.
Мы будем счастливы вдвойне, если, прибегая к легкому способу рассуждения,
сумеем подкопаться под основания туманной философии, которая до сих пор,
по-видимому, служила лишь убежищем суеверия и покровом нелепостей и
заблуждений.

ГЛАВА II О ПРОИСХОЖДЕНИИ ИДЕЙ
Всякий охотно согласится с тем, что существует значительное различие между
восприятиями (perceptions) ума, когда кто-нибудь, например, испытывает боль
от чрезмерного жара или удовольствие от умеренной теплоты и когда он затем
вызывает в своей памяти это ощущение или предвосхищает (anticipates) его в
воображении. Эти способности могут отображать, или копировать, восприятия
наших чувств, но они никогда не могут вполне достигнуть силы и живости
первичного ощущения. Даже когда они действуют с наивысшей силой, мы, самое
большее, говорим, что они представляют (represent) свой объект столь живо,
что мы почти ощущаем или видим его, но, если только ум не поражен недугом
или помешательством, они никогда не могут достигнуть такой степени живости,
чтобы совершенно уничтожить различие между указанными восприятиями. Как бы
ни были блестящи краски поэзии, она никогда не нарисует нам природу так,
чтобы мы приняли описание за настоящий пейзаж. Самая живая мысль все же
уступает самому слабому ощущению.
Мы можем проследить подобное же различие и наблюдая все другие восприятия
ума: разгневанный человек возбужден совершенно иначе, нежели тот, который
только думает об этой эмоции; если вы мне скажете, что человек влюблен, я
легко пойму, что вы под этим подразумеваете, и составлю себе верное
представление о его состоянии, но никогда не спутаю это представление с
действительным пылом и волнениями страсти. Когда мы размышляем о своих
прежних чувствах и аффектах, наша мысль служит верным зеркалом, правильно
отражающим свои объекты, но употребляемые ею краски слабы и тусклы в
сравнении с теми, в которые были облечены наши первичные восприятия. Чтобы
заметить различие тех и других, не нужно ни особой проницательности, ни
метафизического склада ума.
И поэтому мы можем разделить здесь все восприятия ума на два класса, или
вида, различающихся по степени силы и живости. Менее сильные и живые обычно
называются мыслями или идеями, для другого же вида нет названия ни в нашем
языке, ни в большинстве других; и это потому, думаю я, что ни для каких
целей, кроме философских, не было надобности подводить данные восприятия
под общий термин, или общее имя. Поэтому мы позволим себе некоторую
вольность и назовем их впечатлениями, употребляя этот термин в смысле,
несколько отличном от общепринятого. Итак, под термином впечатления я
подразумеваю все наши более живые восприятия, когда мы слышим, видим,
осязаем, любим, ненавидим, желаем, хотим. Впечатления отличны от идей, т.
е. от менее живых восприятий, сознаваемых нами, когда мы мыслим о
каком-нибудь из вышеупомянутых ощущений или душевных движений.
На первый взгляд ничто не кажется более свободным от ограничений, нежели
человеческая мысль, которая не только не подчиняется власти и авторитету
людей, но даже не может быть удержана в пределах природы и
действительности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10