Боже, она этого не заслуживает. Когда он заставил коня медленно идти по обледеневшей дороге, чтобы не беспокоить ее разрываемое болью тело, она не смогла сдержаться и начала всхлипывать, а потом заплакала, как ребенок, уткнувшись ему в грудь. Ее больше не волновало, что он может подумать, она больше не заботилась о сохранении иллюзии женского превосходства.
Он не промолвил ни слова.
— Простите, Чарлз, — всхлипывая, проговорила она. — Как вы можете быть со мной так добры после всего, что я вам сделала?
— Я считаю, что каждому нужно давать шанс.
— Но я оскорбила вас… и вот чем вы мне отплачиваете, спасаете мне жизнь. Боже… простите меня. — Она с новой силой зарыдала. — Простите меня…
— Все хорошо, Эва. Я простил вас. Ну, успокойтесь. Поберегите силы. Вы нужны моему брату. Вы нужны нам всем.
Она замолчала и, ощущая покой, который исходил от крепкой руки деверя, которая надежно удерживала ее на спине коня, закрыла глаза. И когда туман забытья стал сгущаться вокруг нее, она осознала, что с самого начала ошибалась. Ошибалась в отношении мужчин. Ошибалась в отношении Люсьена.
Ошибалась во всем.
Если она выживет, ей многое придется наверстывать.
Многое исправлять.
Ее голова склонилась ему на руку, слезы по-прежнему блестели на щеках.
Глава 27
Они были единой семьей, и все они хлопотали над ней.
Не только потому, что она много значила для Люсьена, но и потому, что она перестала быть для них чужой.
Нерисса взяла на себя обязанности хозяйки с живостью и врожденным умением. Были приглашены лучшие врачи. Чарлз, Гаррет и Эндрю по очереди пытались — безуспешно — заставить Люсьена дать отдохнуть раненой ноге, но он ни на минуту не отходил от постели своей герцогини, которая металась в лихорадке и, по словам медиков, была при смерти.
Он страшно злился по поводу зловещих предсказаний медицины.
— Простите, ваша светлость… если ей не пустить кровь, она скорее всего не переживет эту ночь.
— Пустить ей кровь? Пустить кровь? Последние два дня она только и делала, что истекала кровью! Пошел вон! — прорычал он, устремив горящий взор на несчастного, осмелившегося сделать столь нелепое предложение.
Врач ушел, на его место пришел другой.
— Даже если она выживет, у нее едва ли когда-нибудь будет ребенок. Вам, ваша светлость, лучше не надеяться, что она подарит вам наследника, которого вы так хотите…
Одного взгляда Люсьена было достаточно, чтобы оборвать беднягу на полуслове.
— Вон отсюда!
Потом приехал третий, полный самомнения врач. Он склонился над распростертым телом герцогини, но его самоуверенность быстро улетучилась, когда рядом с ним появился герцог, который не произнес ни слова, правда, ему этого и не требовалось, с черными, свирепыми и холодными глазами. Наконец и ему тоже пришлось выпрямиться и покачать головой.
— Мне жаль, ваша светлость. Я не в силах что-либо для нее сделать, кроме как дать успокоительное.
Люсьен и его выбросил из дома, придя в такую ярость, что даже слуги старались не попадаться ему на глаза.
Он бегал по комнатам, опираясь на палку, орал на всех, кто осмеливался советовать ему поберечь ногу. Он отказывался от еды, ото сна, жил только на черном кофе. Он утратил счет времени. Он забывал, какой на дворе день. Он не хотел знать ничего, кроме слабого хриплого дыхания своей герцогини, ее горячего лба, на котором непрерывно менял примочки, и собственной жгучей тоски.
Конечно, все ясно. Он любит ее. Любит и не боится признаться в этом. Вот она тает у него на глазах, унося с собой его сердце. Покидает его. Будь проклята судьба, которая сделала такое с ним! Будь проклята судьба, которая сделала такое с ней! Он хочет, чтобы ему вернули жену. Он хочет, чтобы вернулась его герцогиня с ее редкой и прекрасной отвагой, одна их немногих людей на земле, кто не боится его, единственная женщина, способная стать ему парой. Но женщина, которая лежит перед ним на кровати, не более чем бледная, безмолвная тень того, чем она была прежде.
Она умирает. И в этом виноват он. Попытавшись контролировать ее жизнь, он убил ее, так же как, возможно, убил Перри, так же как уничтожил малейший шанс для счастья Нериссы.
Он посмотрел на лежащую на кровати женщину и ощутил, как от горя у него сжимается сердце. Каким огромным теперь кажется его самомнение в свете того, во что оно ему обошлось и, быть может, еще обойдется. Даже сейчас у него в голове всплывают ее слова, мучая своей пророческой точностью: «Вам следует обдумать последствия управления чужими жизнями, подавления воли других людей».
Последствия. Что ж, она является живым — умирающим — свидетельством этих последствий, разве не так? Он навязал ей свою волю безо всякого уважения ее мыслей, чувств, желаний. Потому что был изначально убежден, что все знает лучше всех. То же самое он сотворил с жизнями близких родственников — с каждым из них. Его мудрые манипуляции казались ему чем-то вроде игры. Как он гордился своими успехами, легкостью, с которой он распорядился их жизнями! А теперь с горьким раскаянием он осознал, что жизнь — это не игра.
И смерть — не игра. Он взглянул на бледное, неподвижное лицо Эвы.
«Я усвоил урок». Ее грудь под покрывалом поднималась и опускалась, и ему очень хотелось, чтобы какой-нибудь из этих трудных вдохов не стал последним. «Я усвоил урок, Эва, и никогда больше не буду исполнять роль Бога по отношению к судьбам других людей. Если ты останешься жить, дорогая моя, все будет по-твоему! Захочешь быть свобод ной, я отпущу тебя на волю. Тебе принадлежит все, что в моих силах дать тебе. Клянусь». Кто-то тихо постучал в дверь.
— Люсьен?
Он расцепил руки и поднял голову, стряхнув с глаз усталость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82