Марина, – писала Ядвига Куницкой, – то взошло уже в давний обычай и до сих мест не перевелось на Руси людям ясти друг друга. А ноне не токмо на Руси, – на Дону, в Казани и в Астрахани многие люди подыхают голодной смертью. Вот и приходит для нас удобный момент!»
– Вот лжет, вражья баба! – проговорил Васильев.
– А вот и не лжет, – сказал Порошин. – Люди что мухи дохнут. Оттого и пристают они ко всякому лжецу и прельстителю. Голод бродит во многих казачьих городках жестокий и свирепый… Тут панна Ядвига точно сведуща…
– Читай далее… – хмурясь сказал Васильев.
– «Астрахань в неверие приходит…»
– Вот сатана! – крикнул Васильев.
– «Во Черкасском городке казаки приходят такоже в неверие, и хотят они вместо церквей-церквушек да часовенок, понастроенных ими наскоро, учинить законом, собравшись в круг со товарищи, наши римские да польские костелы…»
– Хитро панна Ядвига воспламеняет Марину Куницкую на всякие подвиги, – проговорил сквозь зубы Порошин.
Все закипели злобой, когда вычитали в письме Ядвиги:
– «Нам до смерти надобно подчинить Русь, уж больно широко разрослася. Нам надобно закрепить за собою проход в преславные моря: в Меотическое и в Черное, стало быть, подобраться к Азову».
– Братцы! Такого еще не бывало! Далеко клюнула баба Ядвига. Черное море! Меотическое! Будут ей два моря на ее же горе! Накось, стервь, повыкуси!
– «А донских атаманов, – читал Порошин дальше, – Татаринова, Черкашенина, Каторжного, Петрова, Старого, Васильева – сумей всякой тонкой хитростью да предосторожностью поскорее извести ядом без жалости».
– Братцы! – сказал есаул Иван Зыбин. – Да что же это? Куда наши глаза глядели? Стравить ядом атаманов! Ишь куда вклепала Марина Ксенофонта! Теперь понятна нам сия тайна, которую принес нам Смага. Не бывать тому на Дону!
– Гей, ключник! Волоки сюда Марину, скурвую дочь, в пыточную, – сказал Васильев. – Я буду говорить с ней!
Аким Тетеря побежал к тюрьме.
Кому не довелось знать о страданиях русского народа в междуцарствие? Сигизмунд хотел прибрать к рукам своим Русь; Украину он всегда считал своей вотчиной. Турки, татары грозили Москве. Но она не сдавалась, отстаивала свою независимость, не жалея ничего. И вот снова враги поднимали голову…
Два есаула, старик Смага и Алексей Старой, услышав шаги за дверью и голос ключника Тетери, мигом укрылись в потайных казематах башни.
Дверь заскрежетала железом, тонко скрипнула и открылась. Аким Тетеря пропустил вперед Марину Куницкую.
Глаза женщины сверкали злыми огоньками. Она подскочила к Васильеву, гордо вздернула голову, удивленно приподняла круглые полуобнаженные плечи и, впившись черными глазами в глаза атамана, спросила:
– Зачем звал меня, пан атаман?
Васильев молчал.
– Пан атаман, сдается, ты в такой час скучаешь?
По белому нежному лицу Марины одна за другой со светлых, как лен, волос скатывались капли, – на дворе шел дождь.
– Давно скучаю, панна Марина, – хитровато ответил атаман, разглядывая полячку.
– Быть может, пан атаман ждет ласки от меня? – спросила она, тряхнув мокрыми косами. Не зная, как обернется дело, заговорила не торопясь, притворно нежно: – Пан атаман, Наум Васильевич! Не молодой ты, не старый… не женатый! Скучно тебе… Хочешь, приголублю тебя?
Наум Васильев смотрел на нее холодно и строго.
Она подступила к атаману ближе.
Дерзкие глаза ее прямо глядели из-под черных, словно нарисованных бровей. На губах играла улыбка. Высоко поднималась грудь.
– Стало быть, не хочешь меня? Так зачем же ты позвал меня сюда? Зачем терзаешь сердце мое и душу?
Сверкнув огненными глазами, она подхватила белую персидскую шаль, спускавшуюся на спину, и присела к столу. На столе лежали письма.
– О, письма! И писаны по-польски. Про что же они?
– Тебе, панна Марина, те письма читать не след, – грозно сказал атаман. – А позвал я тебя не для утех любовных; не про меня ты, блудня… Позвал я тебя ответ держать за твои дела грязные.
Наум Васильев подошел к столу, закрыл письма.
– Сдается мне, прошло немало времени, как ты прибилась к Черкасску-городу. Ты сказывала, будто в твоей земле, в Польше, тебя притесняли и бесчестили, за то якобы, что ты вопреки воле родительской полюбила нашего казака Ваську Удалого.
– Так было, – сказала Марина. – Насмерть любила, души не чаяла. Кинула отчий дом, кинула богатства, кинула землю польскую и едва не покинула веру свою. Побрела за Василием с великой радостью на Дон, рядом со стременем коня его.
– Похвально, – сказал атаман. – То все нам ведомо. Васька Удалой казак был стоящий. Всем донским казакам казак. Мы Ваську Удалого не попрекали ни в чем. И в том не попрекали, что он избрал в жены тебя из богатого рода-племени свирепого и жестокого пана Владислава Куницкого. Мы приняли тебя на Дону, поили, кормили и рады были тому, что ты обрела покой в наших вольных степях. Подарки мы тебе дарили всякие, кто во что горазд: платья польские дорогие, шали шелковые персидские, замысловатые наряды, добытые в ханских дворцах, дарили перстни, и была ты у нас на виду у всех. За Ваську же Удалого заботы проявили мы немало. Сгинул Васька Удалой, сложил голову под Азовом, а ты, оставшись в Черкасске, завела непристойный блуд. Не то ли сказываю? Покажется мало-мальски казак пригожим, того казака ты с задней двери впускаешь ночью. Разбогатеет казачок, побывав в дальних походах, ты льнешь к тому казаку, соблазняешь своими прелестями…
– То ложь! – сказала Марина. – Нет, атаман, той бабьей ложью хоть Дон пруди, а меня не укоряй. Я чиста, и ни в чем не повинна. Казаки сами льнут, глазища таращат, глазищами пожирают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127