70-89]. Тем не менее скальдика запечатлела широкий спектр интимных человеческих переживаний, вплоть до неразделенной любви, воспетой в «Висах радости» Харальда Сурового. Посвященная Елизавете Ярославне песнь (неоднократно переводившаяся в XVIII-XX вв. на русский язык), возможно, отразилась и в древнерусском фольклоре: былину о Соловье Будимировиче, заморском королевиче-песеннике, и его сватовстве к киевской княжне [183, с. 262] давно сопоставляют с висами конунга-викинга, воспевающими «Деву из Руси», «Герду в Гардах» (Gerрr н Gуrрum).
Внимание, а следовательно, общественная эстетическая ценность поэтической рефлексии на обстоятельства жизни и субъективные переживания скальда, проявились в тщательном сохранении множества «отдельных вис». На их основе во многом строится сюжетная канва родовых саг, героями которых нередко выступают выдающиеся скальды (Эгиль, Гуннлауг Змеиный Язык, Бьёрн Арнгейрссон, Халльфред Трудный Скальд, Кормак Эгмуидарсон и др.). Так же, как героические песни и драпы стали источниками «королевских саг», так и на «отдельных висах» основаны связные повествования, сопрягающие судьбу героя-скальда с судьбами родовых коллективов, королевских династий, стран. «Сага об Эгиле», посвященная самому талантливому скальду эпохи викингов, строится как биография знатного исландца, предка Снорри Стурлусона, и одновременно – история вражды рода Эгиля с норвежскими конунгами (восходящей ко временам «отнятия одаля» Харальдом Прекрасноволосым), драматически воздействовавшей на судьбу самого скальда. При этом все «поворотные моменты» сюжета закреплены висами, не только передающими суть событий, но иной раз, казалось бы, внешне с ними никак не связанными. Это – подлинно «лирические реплики», запечатлевшие переживания скальда. Так, вырезав свое стихотворное проклятие норвежским конунгам и покидая страну, Эгиль произносит, глядя на бушующее море:


Ветер хранящий рубит
море лезвием бури
волны сечет крутые
дорогу коня морского
Ветер в одеждах снежных
рвет как пила зубцами
крылья морского лебедя
грудь ему раздирая

[Сага об Эгиле, 57]

В конце жизни одряхлевший, слепой скальд жалуется:


У огня, ослепший
я дрожу. Должна ты
женщина, простить мне
глаз моих несчастье
Англии владыке
я певал, бывало
слушал он охотно
золотом платил мне

[Сага об Эгиле, 85]

Наконец, предельное выражение внутреннего переживания, восприятия медленно останавливающейся жизни, знаменитое langt tykki mйr (букв. – «длинно кажется мне», ср. перевод А.И.Корсуна):


Еле ползёт время.
Я стар и одинок
Не защитит
конунг меня
Пятки мои
как две вдовы
Холодно им

[Сага об Эгиле, 85]

Едва ли можно назвать другого человека в Европе середины X столетия, чье душевное состояние мы могли бы воспринять с такой же полнотой, как эту предсмертную жалобу [167, с. 182].
Вершина скальдической поэзии – «Утрата сыновей» – Sуnatorrek Эгиля [212, с. 89]. Он сложил ее, потеряв сыновей – Бадвара (утонувшего в море) и Гуннара [Сага об Эгиле, 78]. 25 строф этой песни переполняет подлинное и глубокое человеческое горе.


Весь мой корень
вскоре сгинет
буря клонит
клены рода
Разве рад
кто прах родимый
должен из дому
долу несть?
Вспомяну
про конец
отца-матери
венцом словесным
Украшу
прах родичей
раскрыв врата
в тыне зубовном


В отчаянье старец бросает вызов морю, обездолившему его:


Ран меня
ограбила
други мои
утрачены
Разметало
род мой море
мой забор
разбит прибоем
Когда б я мести
меч мог несть
то Пивовар
не сдобровал бы
Если б достало
сил то спорил
я бы бранно
с братом бури


Он воспевает добродетели погибших сыновей, и нормы родовой морали удивительным образом перекликаются здесь, с казалось бы, много более поздними идеалами «Домостроя» и словно бы вне времени простирающимся родительским чувством:


Слушался он
слова отцова
Правда, в обитель
богов он был
боле, чем
чужих речей
Мне в дому
был подмогой
в страдну пору
опорой верной
дланями взят
Друга Людей
Ясный, мною
взращенный ясень
саженец нежный
моей жены


Горестное старческое одиночество предсмертных вис предугадывается в мрачном отчуждении от окружающего мира:


Кой муж был бы
мне пособник
в драке против
вражьей рати?
Став осторожен
сам на рожон
на железный
уже не лезу
Мне не любо
бывать на людях
не мило даже
их тихомирье...
...Чадо наше
ввысь умчалось
в чертог воздушный
к душам родным


Он восстаёт в своем одиночестве против мира и против бога – Одина; и горделиво с ним примиряется, ведь цена мира – поэтический дар:


Жил я в ладах
с владыкой сечи
не знал заботы
забыл про беды
Нарушил ныне
нашу дружбу
Телег Приятель
Судья Побед
Рад я не чтить
Брата Вили
Главу Богов
отвергнуть гордо
Но Мимира Друг
дал дар мне дивный
все несчастья
возмещая


Гнев и горе отца и глубокое удовлетворение мастера сливаются в стоическом ожидании собственной близкой кончины:


Тошно стало!
стоит на мысу
в обличье страшном
Волчья Сестра
Все же без жалоб
буду ждать
по всей охоте
Хель прихода


Современный читатель, исследователь и переводчик не может не отдать должного лирической исповеди скальда: «Это ли сухая поэзия и тематическая скудность? Да много ли в старинной поэзии найдется плачей, которые были бы экспрессивнее и глубже, нежели плач старика Эгиля?» [167, с. 182]. И при этом, заметим, он создан по строжайшим нормам скальдической поэзии, пронизан ее образами, выдержан в одном из труднейших скальдических размеров – квидухатт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104