При этом он будет оправдываться тем, что, мол, юноша, к которому он хорошо относился, преданно и скрупулезно готовил программу, и, ах, такая неприятность! Но если даже он не прикроет эти интервью, то, убедившись в твоей преданности, заставит петь не такое еще. А когда выборы закончатся, ты станешь никем…
– Да, совсем не мажорно, – сказал я. – Честно говоря, никогда я не верил в эти интервью. Не знаю почему, но предчувствие провала неотступно преследует меня в этом мире. Если б все кончилось удачно, это случилось бы благодаря кому-то другому, никак не связанному со мной. Звучит не мажорно, а? У меня навязчивая идея, предчувствие полного крушения сил. Каждый раз, когда у меня появляется новый план, я весь отдаюсь его осуществлению. И все равно – крушение. Как импотент, который, прекрасно зная о своем бессилии, не может лишить себя удовольствия обнимать женщину.
– Странные у тебя сравнения. Ты, конечно, откажешься от интервью с Асако Исихара?
– Да, теперь мне уж нечего стараться. Сколько ни старайся, все равно я ни на что не способный торговец.
Я отказался от интервью, чувствуя во рту противную горечь. И подумал, каким пустым прозвенело слово «стараться», которое я употребил в письме к матери и в разговоре с Икуко Савада.
– Если бы ты поступил так же умно на заседании Комиссии по вопросам образования. Знаешь, я, кажется, начинаю чувствовать к тебе расположение, – сказал Танакадатэ, глядя мне прямо в глаза. Слова его удивили меня. И я, после секундного колебания, тоже посмотрел ему в лицо.
– Что же нам теперь делать?
– Поговорим с Асако Исихара, – сказал Танакадатэ, глянув на часы. Я тоже посмотрел на часы. До начала нашей передачи оставалось пятьдесят минут.
Мы вышли с Танакадатэ в коридор и почти бегом поднялись по лестнице в студию. Танакадатэ бежал, придав дикую стремительность своему комичному телу, что совершенно не вязалось с впечатлением о нем, как о чахлом растеньице. «Военное поколение не опоздало на войну. Это избранные люди, сражавшиеся на поле боя, мужественно смотревшие в лицо смерти. Оно уже однажды пережило мажорное время. И я никогда не смогу освободиться от чувства неполноценности, глядя на того, кто когда-то с винтовкой в руках противостоял врагу. Даже на этого большеголового карлика…» – думал я ревниво.
– Это будет хорошенький удар, – повторял Танакадатэ.
– Но вы не окажетесь в ответе за дыру в программе?
– Сразу же выгонят. Ведь профсоюз работников телевидения немощный. Но зато это будет хорошенький удар твоему дерьмовому политику.
– Вы просто фанатик, – сказал я, задыхаясь и еле поспевая за Танакадатэ. – Наверно, и в армии вы были таким же фанатиком.
– Вместо интервью с Асако Исихара можно будет пустить какой-нибудь комикс. Например. «Дед Альфа-альфа», – сказал Танакадатэ, смелость которого перешла уже все границы.
На стуле перед высокой деревянной загородкой в дальнем углу огромной, как сарай, студии сидела полная рыжеволосая женщина, и на нее, точно дула, были нацелены объективы трех телевизионных камер. Между женщиной и камерами ослепительно сияли софиты. Когда мы с Танакадатэ вошли, женщина повернула к нам крупную, как у медведя, голову. В эту секунду я почувствовал такую бешеную злобу, что даже задрожал, будто все тело от головы до ног лишилось крови. Я испытывал злобу на политический фарс, который вынуждали разыгрывать меня и эту уже немолодую флегматичную женщину, утонувшую в кресле и с любопытством рассматривающую меня своими огромными влажными глазами, – фарс, предназначенный, как рассчитал в своей грязной голове Тоёхико Савада, миллионам японцев, собравшихся у своих телевизоров.
– Вы не хотите отдохнуть? Программа, видимо, будет изменена, – сказал Танакадатэ.
Лес осветительной аппаратуры и телевизионных камер и молчаливые люди в темной тени этих джунглей тихо отступили в еще более густую тень. Из светлого квадрата контрольного пункта наверху справа тоже исчезли люди. В освещенном круге остались лишь Танакадатэ, я и продолжавшая сидеть в кресле Асако Исихара. Для нас тени не существовало. Мы были освещены со всех сторон. Нас окружал удивительно теплый покой, как в семейной драме времен викторианской Англии. И я спокойно стал думать о ревущем огромном Токио за безмолвным лесом студии, об улицах, кишащих врагами, чужими мне людьми. «И в этом тихом лесу я должен кормить своим мясом шутовства этих диких зверей? Нет, ни за что».
– Мы обсудили все и решили, что просто не можем заставить себя пойти на скандал ради Тоёхико Савада. Исихара-сан, вы собираетесь лить грязь на Кикавата, так что, казалось бы, это ваше дело. Но у меня нет никакого желания копаться в этой грязи.
Танакадатэ, воскрешая свое прошлое летчика морской авиации, сделал это заявление с вежливой грубостью военного устава. И с твердым намерением больше не раскрывать рта плотно сомкнул губы. Танакадатэ прерывисто дышал, губы из красных стали лиловыми, почти черными, и на этих губах, напоминавших рану, появилась слюна, смешанная с кровью. Он прикусил их. Я заметил, что он весь дрожит. Меня испугал этот не молодой, но все еще фанатичный человек. Я испытал страх, до жути реальный, поднявшийся из глубин памяти, страх, сродни тому, который я испытал однажды еще в деревне, когда там буянили пьяные курсанты…
– Я тоже так подумала, – медленно и грустно, но в то же время стараясь казаться бодрой, хриплым голосом сказала актриса. Удивленные, мы молча слушали ее. Я слушал ее, пораженный тем, что меня принудил к этому голос Асако Исихара, в котором чувствовалась, я должен был это признать, «актерская сила».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123