Теплынь. Но, видимо, не одна я слышала, а кто-то еще… Иначе же чем объяснить, что в скором времени умирает и вполне жизнедеятельная Серафима Андреевна? Она же только что закончила писать свои мемуары! Триста страниц убористого текста! Она многих тут, и меня в том числе, заразила писательством… Читала нам отрывки. Я несколько раз пыталась прорваться к ней, навестить, но меня не пустили… Сказали, что пока ей трудно общаться, но дело идет на поправку. Когда же она, по сути дела, погибла — распустили слух, будто она даже хвасталась, что убьет Мордвинову за то, что та ей давно ненавистна. Ложь! Выдумка! Тайная и мрачная история! Но как хороши были минуты затишья, когда Ленинград не бомбили! Как хотелось, чтобы эти минуточки длились, и небо не вздрагивало от разрывов, и не рушились дома… Я ещё ничего не рассказала о том, как мы с Томочкой таскали обледенелые ведра с Невы, как стирали кровавые бинты, как пели на два голоса в палатах «Вьется в тесной печурке огонь…» Вообще удивительно было это стремление больных, искалеченных голодающих людей к искусству. Надо было видеть, с каким блеском в глазах все мы, измученные войной, и сестрички, и нянечки, и раненые, слушали по радиотарелке голос незабвенной Ольги Берггольц: В бомбоубежище, в подвале,Нагие лампочки горят…Быть может, нас сейчас завалит.Кругом о бомбах говорят…Я никогда с такою силой,Как в эту осень, не жила.Я никогда такой красивой,Такой влюбленной не была… Это — чистая правда. Берггольц сказала её за всех нас, блокадников…»В дверь постучали и сразу же вошли. Аллочка, чистенькая, свеженькая, улыбчивая, как всегда.— Ах, и ты, Наташа, здесь…— Я её задержала… попросила прочесть страничку мемуаров.От Аллочки не укрылось, что Вера Николаевна захлопнула зеленую тетрадь. Надо было как-то загасить Аллочкин интерес… Я схватила тетрадь со стола, пролистнула и, к счастью, открыла на той самой странице, где Вера Николаевна цитирует Ольгу Берггольц:— Смотри, Аллочка, тут про Ленинградскую блокаду и стихи такие печальные: «В бомбоубежище, в подвале…»— Ах, это, — Аллочка улыбнулась лучезарно, пошевелила пальчиками в кармашках белого халатика, произнесла просительно:— Вера Николаевна! Миленькая! Вы забыли кое-что важное. Большую дату! Крупную!— Что же? Какую? — старая женщина отпила из чашки травяной настой. Она явно не хотела смотреть на Аллочку.— Ну как же! Вашему мужу исполняется девяносто три года!— Да, конечно… только в следующем месяце…— Правильно! Но Виктор Петрович сказал нам всем готовиться уже сейчас… Он велел спросить, какую картину вашего мужа надо заказывать, чтобы смотреть здесь.— Я подумаю. Скажите Виктору Петровичу «спасибо».В дверь опять постучали. Вошла сестра-хозяйка тетя Аня, положила свои крепкие руки поверх высокой груди локтями вверх:— Верочка Николаевна, милая вы наша, какие цветочки-то ваш супруг особенно любил? Какой букет под его портрет поставить?— Какие… — старая актриса пожала худыми плечами, острыми даже под мягкостью белой кофточки. — Флоксы. Именно флоксы.— Но флоксов-то нет, рано ещё им, — сказала тетя Аня. — Надо что в начале июня цветет…— Ну тогда… Очень любил сирень белую.— Это можно. Это мы сделаем.И ещё один стук раздался в дверь. И почти все комнатное, без того невеликое пространство, заняла крупная фигура бородатого искусствоведа-общественника.— Что я вижу! — воскликнул он. — Сколько прекрасных женщин! Вера Николаевна, Виктор Петрович прислал меня, чтобы спросить, какое фото вашего мужа вы хотите, чтобы висело в комнате отдыха в связи с его юбилеем…— Я подумаю…— Подумайте, подумайте, голубушка… Время ещё есть. Но как же оно бежит, несется, проклятое!— Да, это да, — отозвалась Вера Николаевна. — Остается только удивляться: сколько чего было и прошло…Откуда ни возьмись — старушка-циркачка в шляпке-цилиндре Ава Пирелли:— Вообразите! Время несется! Но событий не становится меньше! — она поигрывала стеком с обломанным кончиком: — Вообразите! В Америке устраивают конкурсы крошечных девочек! Их наряжают в платья баснословной цены! Матери сходят с ума! Они рыдают, если малышке отказывают в призе! Я никогда бы не позволила мучить свою Ларочку! Я любила её. Если бы она была жива — подтвердила мои слова. Ей было всего тридцать лет, когда она получила это страшное воспаление от гриппа… Если бы она не умерла, она бы родила мальчика или девочку…— Авочка, душка, — позвала её Вера Николаевна, зябко кутаясь в белую шерстяную кофточку, — вы ещё не видели кошечку, которая лежит на солнышке у самого входа в наш дом? Очаровательная кошечка! Можно погладить.— О! Вообразите, я давным-давно не гладила кошечек! Хотя когда-то у меня их было целых три… Я сейчас же… сейчас же…— Да, да, душенька, идите! Доставьте себе маленькое удовольствие!Видимо, сообразив, что пора и честь знать, Георгий Степанович повелел:— Все, все посторонние вон! Сколько нас понадобилось!Он первым вышел в коридор, за ним тетя Аня и Аллочка. Меня Вера Николаевна задержала, сказав:— Наташа, попрошу… надо вытащить с полки чемодан.Когда мы остались одни, поманила меня пальчиком, сказала в ухо:— Не верю им! Никому! — отодвинула ящик стола и сунула зеленую тетрадь вглубь. И опять громко: — Печальное это мероприятие — старость, глухая старость. Как сказал Феллини: «Я чувствую себя самолетом, у которого нет аэродрома. Мой зритель умер.» Восемьдесят пять! Разве я могла представить, что доживу до столь невероятного возраста!И мне опять на ухо:— Я должна что-то предпринять… Я одна осталась, деточка, одна за всех…Мне захотелось взять ручку-лапку этой старой, одинокой женщины, потерянной в чуждом, чужом для неё времени, и согреть её, что ли…Зазвенел маленький, на батарейках, будильник… Время ужина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108