.. Для тупых, дурных и убогих... Эксперт утверждает, что это была разрывная пуля, именно разрывная пуля разнесла коленку вашему Игорю.
— Там этого не написано! — воскликнул Вадим.
— Написано. Между строк.
— Ты хочешь сказать, что мы стреляли друг в друга? — взвился Вадим. — Ты это хочешь сказать?
— Нет, мои намерения скромнее. Я хочу сказать, что коленка у твоего приятеля разлетелась не сама по себе, нога отвалилась не сама по себе... И только. Остальное я хочу услышать от тебя, как от непосредственного участника событий.
— А мне нечего сказать...
— Оружие у вас было?
— Какое?!
— Это другой вопрос... Начнем с малого, с самого простого, с самого примитивного... Оружие было?
— Я тебе уже отвечал на этот вопрос! Если не веришь, можешь начинать следствие! Давай! — вдруг закричал Вадим тонким истерическим голосом. — Ну, что же ты?! Начинай! Отдавай меня в руки своим костоломам, пусть выбивают из меня признания! Пусть пишут протоколы, вызывают понятых, пускают по следу ваших собак! Ну! Что же ты тянешь?!
Полковник долго молчал, глядя в стол, стучал пальцами по настольному стеклу, и лишь через несколько минут поднял глаза.
— Пошел вон, — сказал он негромко.
— Что? — не понял Вадим.
Уже не сдерживаясь, полковник поднялся из-за стола, чтобы влепить сыну пощечину, но тот оказался увертливее, чем это казалось, и, вскочив, успел нырнуть в дверь.
— За что, о Боже! — простонал Пашутин и его полное, румяное, надушенное лицо приобрело выражение непросто несчастное, а почти плачущее.
* * *
Первая мысль старика, когда он проснулся, была простая и ясная — сегодня среда. И словно холодком дохнуло на него, освежающей, бодрящей опасностью.
— И хорошо, — прошептал он чуть слышно. — Значит, сегодня Кате будет еще лучше, значит, сегодня с работы она вернется веселее, чем вчера...
Старик лежал под тонким одеялом, вытянувшись во весь рост, наслаждаясь покоем и полной своей готовностью. Ничего не болело в нем, ничего не стонало. Даже обычные хвори, донимавшие постоянством и какой-то неистребимостью, последнее время отступили, и ему уже не приходилось возиться с микстурами, таблетками, компрессами. Да, за последний месяц он явно поздоровел. Весь его организм, казалось, собрался для выполнения задачи рискованной, опасной для жизни. Может быть, потом, когда взвинченность, постоянная напряженность пройдут, болезни опять навалятся на него, опять начнут грызть его тело, подтачивать дух, издеваться над его немощью, но сейчас они дрогнули и отступили.
Старик настороженно прислушался к себе, мысленно пробежал по обычным своим хворям и... И не обнаружил их. “Попрятались, как крысы”, — подумал. И улыбнулся, медленно раздвинув крупные губы.
Вспомнил, что скоро возвращается соседка, и он уже не сможет пользоваться ее квартирой... Значит, надо поторопиться.
В его воображении возникла винтовка, зажатая в угол встроенного шкафа, заваленная швабрами и старой обувью. Он ощущал ее замершей в ожидании, чувствовал ее нетерпение, она, кажется, знала, что сегодня ей опять придется поработать. Старик мысленно увидел ее — черную, стройную, холодную, полную решимости выполнить приказ...
— Ничего, дорогая, — пробормотал он в темноте. — Осталось совсем немного ждать... Сегодня, все произойдёт сегодня...
Катя за завтраком была непривычно молчалива. И чай заваривала молча, и вареной колбасы нарезала, не проронив ни слова, и села как-то горестно, подперев кулачком щеку...
— Что-то ты сегодня не такая, — сказал старик, пытливо глянув ей в глаза. — Чего случилось?
— Да так...
— И не скажешь?
— Скажу... Если хочешь.
— Скажи.
— Ругаться будешь...
— Не буду. Все стерплю, все перестрадаю, — улыбнулся старик, — Ну? Чего там у тебя?
— Понимаешь, деда... Тут вот что произошло... Помнишь, вчера вечером телефонный звонок был... Мужской голос...
— Помню... Я поднял трубку, сказали, что звонят с работы, что нужно тебя предупредить о чем-то...
— Не с работы звонили... Из больницы.
— Из какой больницы? Кто у нас в больнице?
— Игорь.
— Какой? — охнул старик, как от удара.
— Тот самый... Ну... у которого с ногой...
— Насильник, что ли?
— Он, — кивнула Катя, не поднимая головы. — Он не первый раз звонит... Второй.
— И что же ему надо?
— Не знаю... Не разговаривала. Я бросила трубку.
— Он так и не успел ничего сказать?
— Успел...
— Катя! — повысил голос старик. — Ну что, я так и буду из тебя каждое слово клещами тащить? Что он сказал? Чего пристает?
— Он хочет, чтобы я его посетила.
— Ага, — старик покачал головой. — Понятно. Оживает, значит. И что дальше? Посетишь его, полюбуешься на него... А дальше?
— Ничего, — Катя передернула плечами. — Он позвонил, я тебе рассказала... Вот и все.
— Тут во дворе поговаривают, что он в отдельной палате лежит? Вроде, Пашутин ему устроил... — старик попытался заглянуть Кате в глаза.
— Да ладно, деда, — она взъерошила пальцами его седые волосы. — Все я понимаю... Не надо так близко принимать... Ты вон весь даже побледнел... Успокойся.
— Заскучала, значит, калека недобитая!
— Говорит, извиниться хочу.
— Да?! — не столько удивился, сколько возмутился старик. — Извиниться хочет? Прости меня, Катенька, да? Больше не буду, да? Он что, на ногу тебе в троллейбусе наступил? Скажите, пожалуйста, оно извиниться хочет! — Старик употребил средний род “оно”, как крайнюю степень презрения, дескать, и не о человеке речь, а о существе каком-то поганом, ползающем, пресмыкающемся. — Ему ведь не только перед тобой каяться надо, тут во дворе поговаривают, что из той квартиры частенько раздавались крики о помощи... Девичьи крики, между прочим!
— Деда! — укоризненно протянула Катя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54