Он протащил ее мимо вооруженных часовых, замерших в карауле, и вывел в длинный коридор.
Коридор этот был пуст. В зловещей тишине гулко отдавались их шаги. Внезапно Кора почувствовала страх, которого почти не ощущала до этой минуты. Пресвятая Дева, неужели он собирается убить ее за нанесенное ему оскорбление? Но нет, она должна все равно сохранять спокойствие, до последней минуты не поддаваться панике, иначе ей и в самом деле конец.
Но вся решимость Коры испарилась, когда, открыв дверь в какую-то пустую полутемную комнату, Люк толкнул ее так, что она буквально влетела туда, упав, как подстреленная птица, возле кровати. Она сжалась в комочек и обернулась, глядя на него сквозь спутанные пряди.
Новый приступ страха обуял девушку. Да, от этого нормандца ждать милости не приходится, это было ясно как день. Ужасный в своей ярости, Люк навис над ней темным силуэтом, и страшный гнев звенел в его голосе, когда с мрачной решимостью он произнес:
– Сейчас ты узнаешь, кто в этом замке хозяин.
3
Кора смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых пылали ненависть и страх. Грудь ее вздымалась от тяжелого прерывистого дыхания, как у загнанной лисицы. Припав к полу, девушка схватилась за кровать. Единственная лампа освещала все вокруг тусклым светом, и полумрак, сгустившийся в спальне, казался зловещим.
Люк постарался взять себя в руки, но это далось ему нелегко – он весь так и кипел от бешенства. «Нормандский ублюдок?» Он готов был уже проявить снисхождение к ней, когда с ее губ сорвалось это оскорбление.
«Нормандский ублюдок!»
Да, таким он и был. И это так глубоко въелось в него, что даже девчонка-язычница разглядела это в нем без труда. Словно какое-то клеймо, точно знак на лбу, выдающий его как незаконного сына, навеки обреченного быть чьим-то вассалом, а лордом никогда. Даже родной отец много лет тому назад отрекся от него. Теперь об этом почти все уже забыли, но только не он, кому были адресованы эти слова. О, как глубоко они уязвили его! Ему всегда казалось, что эти слова смертельно ранят его.
И все же он не умер от них, остался в живых, хотя и с незаживающей раной в душе. Какими же действенными могут быть иной раз слова, брошенные в шутку или всерьез. Они и излечить способны лучше, чем самое сильное лекарство, и ранить сильнее, чем самый острый меч.
Люк, едва сдерживая ярость, протянул руку.
– А ну-ка поднимайся.
Но Кора лишь презрительно тряхнула головой, и ее белокурые волосы заколыхались вокруг лица и заструились по плечам.
– Поднимайся, говорю, – повторил он, но она так и не шевельнулась. Припав к полу, точно дикая кошка с настороженным немигающим взглядом, девушка готова была, казалось, вцепиться ногтями ему в лицо.
Нагнувшись, Люк рывком поднял ее с пола, не обращая внимание на ее попытки вырваться. Он схватил Кору за подбородок и повернул лицом к себе.
– Нет, у меня не вырвешься. Я заставлю тебя покориться, хочешь ты этого или нет.
– Никогда!
Его хватка стала еще крепче. На ее нежной коже проступили багровые пятна, там, где он надавил пальцами.
– Ты покоришься и сделаешь, что я хочу. Ты поклянешься мне и поклянешься Вильгельму в верности или поплатишься своей жизнью. Не надейся, что король пощадит тебя – от него этого не дождешься.
– Ну, конечно. Ведь он нормандец, как и ты.
– По-твоему, все нормандцы жестоки и злы?
– А разве это не так?
Люк едва заметно ухмыльнулся.
– Так. И очень хорошо, что это так. Ведь доброта – непростительная слабость, когда имеешь дело с саксами, которые вероломны и не держат своих клятв.
Ее голубые, как лед, глаза стали еще холоднее. Они буквально пронзили его, когда он откинул ей голову назад, чтобы встретиться с нею взглядом. Губы ее дрожали; они слегка раздвинулись, обнажив зубы, словно в хищном оскале, и все-таки эти пухлые, сочные губы нравились ему.
Люк отпустил ее подбородок, но не отрывал от лица своего взгляда, пока побледневшая кожа девушки снова не окрасилась румянцем, а густые длинные ресницы не опустились, чтобы прикрыть горящие ненавистью глаза. Даже в синяках и царапинах она была привлекательна, и Люк вдруг ощутил, что его неудержимо влечет к ней.
– Смирись, – резко бросил он, злясь на себя за это, но все больше ощущая в своем теле признаки просыпающегося возбуждения. – Смирись и уступи мне, девица.
В этот момент он и сам толком не знал, что имеет в виду: уступить его власти или отдать ему свое тело. Он никогда еще не встречал такой статной и столь соблазнительной сакской женщины. Без доспехов, в одной лишь простой тунике, едва доходящей ей до колен, и совершенно не скрывающей женственных изгибов ее тела, Кора была чрезвычайно привлекательной. А зашнурованные на римский манер сандалии с тонкими кожаными ремешками, обвивающими голени, особенно соблазнительно подчеркивали форму ног. Девушка возбуждала каким-то первозданным, диким своим очарованием, и Люк уже заметил, что многие из его рыцарей с явным вожделением поглядывали на нее. Это и побудило его посадить ее за обедом рядом с собой, держа руку на ее плече, словно утверждая этим свое право на пленницу.
И вот теперь она выказывала свое презрение ему – и этим брезгливым изгибом губ, и высоко вздернутым подбородком, и ледяной неприязнью во взоре. Словно наследница знала, что он не тот, кем хочет казаться здесь, не лорд и новый хозяин этих владений, а незаконный отпрыск, отвергнутый своим собственным отцом, «ублюдок», как она только что сказала.
Импульсивно пальцы Люка сжали край ее туники, и он грубо притянул девушку к себе, побуждаемый желанием подавить ее сопротивление, погасить эту презрительную искорку в ее дерзких глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102