Народ наш — это я.
Комедиант
Молчи, не слова боле!
Терпение богов не стоит искушать,
Знай: преступлением победа может стать…
Не смейся над врагом, ведь, пав на поле боя,
Он увлечет тебя в паденье за собою,
И призрак явится, Историей влеком,
И ляжет кровь его на твой венец пятном.
Пока твой замысел рождает лишь сомненье,
Пусть боги за тебя — Катон иного мненья.
Лоренцино
Да, ненавистью ты по-прежнему богат.
И, как глашатай-раб, чей голос, как набат,
Вслед триумфатору неотвратимо мчится,
Средь криков радостных летя за колесницей,
Кричишь неистово, не замедляя бег:
«О Цезарь! Помни — ты всего лишь человек!»
Комедиант
Нет, Цезарь — бог, когда вручает он народу
Нетронутым его сокровище — свободу;
Но если этим он советом пренебрег
И предал Рим — то он не бог, не человек,
Он лишь тиран…
(Меняет угрожающий тон на умоляющий.)
Забудь, что слышал до сих пор ты.
И, если вот сейчас, у ног твоих простертый,
Я обращусь к тебе с предсмертною мольбой:
«О, римлян, пожалей и сжалься над собой!» —
Изменишь замысел?.. Молчишь ты? Что такое?..
Лоренцино
Дорогу, Брут!
Твой император пред тобою!
Комедиант
Умри ж, тиран!.. note 10
Произнося последние слова, комедиант шаг за шагом незаметно подошел почти вплотную к Лоренцино, выхватил из-за пазухи кинжал и, распахнув плащ, нанес Лоренцино удар, который непременно оказался бы смертельным, если бы острие кинжала под одеждой герцогского дружка не наткнулось на кольчугу и не притупилось.
Тем не менее, удар был такой страшной силы, что молодой человек еле устоял на ногах.
— Ах ты, дьявол! Он в панцире!.. — вырвался возглас у попятившегося комедианта.
В ответ Лоренцино искренне расхохотался — может, впервые за всю свою жизнь — и, одним прыжком бросившись на комедианта, схватил его за горло; завязалась борьба, тем более страшная, что противники бились молча и, как нетрудно было заключить по их виду, не на жизнь, а на смерть.
При первом взгляде на этих двоих — мужчины крепкого, мускулистого сложения и юноши с тщедушным, изнеженным телом — нельзя было даже на миг усомниться, что тот из них, кто имел все видимые признаки силы, выйдет победителем. Но уже через минуту спина атлета начала прогибаться назад, и, со сдавленным криком рухнув навзничь, именно он и очутился в полной власти своего хрупкого противника.
В то же мгновение в руках Лоренцино сверкнул тот дивный, острый, как жало гадюки, кинжальчик, которым час тому назад он пробивал флорины в герцогских покоях.
Затем, приставляя кинжал к горлу комедианта, он отрывистым голосом бросил с издевкой:
— А! Похоже на то, что роли переменились и Цезарь прикончит Брута…
— Благодари Небо, герцог Алессандро! — пробормотал придушенным голосом побежденный.
— Э! Погоди-ка… — произнес Лоренцино, отводя кинжал от горла, в которое тот готов был погрузиться. — Что ты сейчас сказал?
— Ничего, — угрюмо огрызнулся мнимый комедиант.
— Сказал, сказал, — не отставал Лоренцино. — Дьявольщина! Что-то вроде того…
— Я говорю, — с трудом выдавил из себя сбир, — видно, Небу не угодно, чтобы Флоренция обрела вольность, раз оно сделало тебя щитом для герцога Алессандро.
— Ну и ну! — протянул Лоренцино. — Ты, стало быть, хотел убить герцога Алессандро!
— Я поклялся, что он умрет не иначе как от моей руки.
— Вот как! Черт возьми, это же совсем меняет дело, — сказал Лоренцино, отпуская своего противника. — Поднимайся, садись и рассказывай. Я слушаю.
Сбир приподнялся на одно колено и заговорил: в голосе его слышались стыд и отчаяние.
— Не глумись надо мной, Лоренцино. Я хотел убить тебя, но это у меня не вышло: ты оказался сильнее… Позови же своих людей, отправь меня на виселицу, и покончим с этим…
— А это забавно: изволишь распоряжаться здесь как хозяин! — ответил Лоренцино обычным насмешливым тоном. — Если уж мне пришла блажь сохранить тебе жизнь, кто может мне в этом помешать, скажи на милость?
— Сохранить жизнь, мне? — проговорил сбир, протягивая руки к юноше. — Ты можешь пощадить меня?
— Возможно, Микеле Таволаччино, — сказал Лоренцо, особое ударение делая на имени того, кто только что пытался расправиться с ним.
Тебе известно мое имя? — вне себя от удивления воскликнул сбир. — И может, даже твоя история, бедняга Скоронконколо!
— Ну, тогда ты понимаешь, Лоренцино?
— Действительно, об этой истории я смутно слышал в Риме, где в то время жил. Расскажи же мне ее.
— Если ты меня узнал, то, верно, знаешь, кем я был? — спросил Микеле.
— Клянусь Богом, ты был шутом у герцога Алессандро, — ответил Лоренцино, располагаясь поудобней в кресле, и приготовился слушать.
— Любил ли ты когда-нибудь, Лоренцино?
— Я? Никогда! — отрезал молодой человек холодным, металлическим голосом.
— А я вот любил, на это мне достало безрассудства. О! Откуда тебе знать, что это такое: быть всеми отвергнутым, отовсюду гонимым, всеми презираемым, каким бывает несчастный шут, которого государь, наскучив им, толкает к своим прихвостням, чтоб те позабавились в свой черед? Откуда тебе знать, что это такое: вытравить в себе все человеческое и стать просто вещью, хохочущей, плачущей, корчащей гримасы… вещью, в которую каждый бьет, извлекая из нее нужный звук, марионеткой, которую всякий дергает за ниточки… Вот чем я был!.. И в этом мрачном уничижении, средь этой беспросветной ночи для меня однажды блеснул солнечный луч — меня полюбила девушка. Это было нежное и прекрасное дитя: юное, чистое, с улыбкой на устах; самая незапятнанная из лилий была не белее ее чела; вырванный из нераскрывшейся розы лепесток был не свежее ее щеки. Она меня полюбила!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36