— Нет, сударь, нет, дело обстояло не совсем так; король — прошу прощения, сударь, это вырвалось у меня по привычке, я хотел сказать «гражданин Капет» — интересуется механикой; он захотел не только увидеть, но и понять, как действует машина доктора Луи, внимательно изучил представленный ему чертеж и вдруг, воскликнув: «Вот где изъян!» — схватил перо и начертил на бумаге линию, превратившую нож из прямоугольного в треугольный. Доктор Гильотен принес рисунок короля — прошу прощения, гражданина Капета — доктору Луи, а поскольку доктору Луи досадно было, что его изобретение называют «крошка Луизетта», да и вообще ему не было нужды в подобной славе, то он поручил своему коллеге Гильотену внести в прежнее устройство все необходимые изменения и даже позволил назвать машину его, Гильотена, именем. Вот так доктор Гильотен и сделался творцом этого орудия казни, которое низводит нашу работу до презреннейшего механического ремесла, ибо теперь палачу только и нужно, что снять кольцо с гвоздя, а силы и ловкости, которые так ценились в прежние времена, когда нам приходилось отрубать головы мечом, нынче не требуется вовсе.
— И вы сожалеете об этих временах? — спросил Жак Мере.
— Да, сударь; в те времена с мечом в руках мы вершили правосудие; теперь, дергая за веревку, мы просто исполняем чужие приказания. Вы молоды, вы смотрите вперед, а я стар и жалею об ушедшем; мне помогает сын, ему сорок два года, и он тотчас привык к новой машине, а внук, которому теперь двенадцать, будет уверен, что она существовала всегда.
— Простите мою нескромность, — сказал Жак Мере, — но мне кажется, что вы следите за приготовлениями к казни с грустью.
— Вы правы, сударь. Простите меня за то, что я не зову вас гражданином и не обращаюсь к вам на «ты», но, как вы сами видите и как я только что сказал, я немолод и мне трудно расстаться со старыми привычками. Да, эта казнь несказанно огорчает меня; вы, сударь, кажется, философ, и я могу вам признаться, что мы, Сансоны, испокон веков были верными слугами королевской власти; в моем возрасте нелегко менять хозяина и становиться слугой народа.
— Отчего же в таком случае вы не поручите эту казнь сыну?
— Хотя господин Лапорт не отличается древностью рода, да и вообще не принадлежит к дворянскому сословию, он человек достойный, он верно служил королю; я изменил бы своему долгу, если бы отказался самолично присутствовать при его последних минутах; а вдруг он захочет вверить мне какую-нибудь страшную тайну, дать мне какое-нибудь важное поручение? Ему будет недоставать меня на эшафоте, и, хотя я чувствую себя так скверно, что опасаюсь, как бы эта казнь не кончилась для меня так же печально, как и для осужденного, я почел своей обязанностью явиться нынче на площадь. Сорок четыре года назад, когда я беззаботно плясал на собственной свадьбе, несколько молодых дворян, возвращаясь с веселой прогулки, увидели во втором этаже мои ярко освещенные окна, вошли в дом и пожелали говорить с хозяином.
Я почтительно поклонился им и осведомился о цели их визита.
«Сударь, — сказал тот из них, которому товарищи, судя по всему, поручили говорить от их лица, — мы, как видите, придворные, нам не хочется возвращаться домой в такой ранний час; у вас, кажется, праздник — крестины или свадьба? Мы обещаем вам, что не сглазим ни новорожденного, ни новобрачную».
«Сударь, — отвечал я, — мне было бы весьма лестно принять вас у себя, но я сомневаюсь, что вы сами этого захотите, когда узнаете, кто я такой».
«Кто же вы такой?» — спросил молодой дворянин.
«Я господин Парижский». «
«Как! — воскликнул один из них, прежде молчавший. — Как, сударь, вы тот самый человек, который отрубает головы, вешает, колесует, ломает руки и ноги?»
«Не будем преувеличивать, сударь, всем этим занимаются мои помощники — они имеют дело с чернью, с заурядными преступниками; вот если, по воле случая, смертный приговор выносят человеку знатному, такому, как вы, господа, тогда я почитаю за честь самому исполнять свои обязанности».
Двадцать лет спустя мы встретились с этим юношей на эшафоте; я сдержал слово и казнил его собственноручно, постаравшись доставить ему как можно меньше страданий. То был барон де Лалли-Толландаль.
Жак Мере поклонился; он восхищался чувством долга, преисполнявшим Сансона, тем более искренно, что палач в самом деле был не рад предстоящей казни: он побелел как полотно, а при виде первых солдат, показавшихся на площади Карусель, едва не лишился чувств.
Жак Мере предложил ему стакан вина.
— Охотно, сударь, — отвечал палач, — если вы окажете мне честь выпить вместе со мной.
— С радостью, — согласился доктор, — но при условии, что тост произнесу я.
— Ничего не имею против, сударь, тем более что вы окажете мне большую честь.
Жак Мере позвонил и велел явившемуся слуге принести бутылку мадеры и два стакана.
Наполнив оба до половины, он поднес один из них Сансону и, чокнувшись с палачом, произнес:
— За отмену смертной казни!
— О, с превеликим удовольствием, сударь, — отвечал Сансон. — В этом случае Господь избавил бы меня от многих скорбей, которые я предвижу в недалеком будущем.
Оба наши героя еще раз чокнулись и залпом опорожнили стаканы.
— А теперь, — сказал палач, — позвольте мне в свой черед задать вам вопрос, который вы, надеюсь, не сочтете нескромным: я хотел бы знать имя человека, не погнушавшегося выпить с господином Парижским.
— Меня зовут Жак Мере, сударь; я депутат Конвента.
— О сударь, в таком случае позвольте поцеловать вашу руку: ведь, судя по вашим речам, вы не станете осуждать на смерть нашего бедного короля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135