— Вперед, во Францию, через Омбур и Мезьер!
XXXV. НАКАНУНЕ СРАЖЕНИЯ ПРИ ЖЕМАПЕ
Дюмурье, как мы уже говорили, возвратился в Париж, чтобы обсудить с правительством свой план завоевания Бельгии.
Он постарался обзавестись в каждой из могущественных политических партий влиятельным заступником:
в Коммуне за него выступал Сантер;
среди монтаньяров — Дантон;
среди жирондистов — Жансонне.
Вначале Дюмурье прибегнул к помощи Сантера, человека предместий.
Благодаря Сантеру он добился отказа властей от намерения разбить лагерь под Парижем; добился он и другого — чтобы все отряды волонтеров, все запасы оружия, снарядов и провианта были переброшены во Фландрию и поступили в распоряжение его нищей армии; чтобы этой армии были выделены шинели, башмаки и шесть миллионов наличными на выплату жалованья солдатам вплоть до вступления на территорию Нидерландов. А там уж армия прокормит себя сама.
Дюмурье был стратег. Хотя он первым показал, как можно побеждать благодаря численному превосходству (его уроки пошли впрок Наполеону), самым любимым его делом было рассчитывать боевые операции на много ходов вперед; он готовил сражение с той тщательностью, с какою опытный шахматист готовит шах королю и подстраивает ловушки королеве.
Дюмурье намеревался вести боевые действия вдоль всей границы Франции, от Средиземного моря до Мозеля.
Вот как представлял он себе дальнейший ход событий: Монтескью будет стоять, как и стоял, вдоль Альп, но вдобавок довершит завоевание Ниццы, а швейцарцев принудит сохранять нейтралитет; Бирон, получив подкрепление, расположит свою армию вдоль Рейна от Базеля до Ландау. Двенадцать тысяч человек под командованием генерала Менье окажут поддержку Кюстину, дерзнувшему дойти до Франкфурта-на-Майне; Келлерман покинет свои нынешние позиции, минует Люксембург и Трир, а затем сделает то, что надлежало бы сделать Кюстину — пойдет на Кобленц; сам же Дюмурье со своими восемьюдесятью тысячами человек перейдет в наступление и начнет борьбу за присоединение к французской территории бельгийских земель; он вторгнется в Бельгию в том месте, где граница ее не защищена и где несколько побед решат все дело (так говорил о предстоящей кампании этот отважный искатель приключений).
Перед тем как покинуть Париж, Дюмурье заверил Конвент:
— Пятнадцатого ноября я буду в Брюсселе, а тридцатого — в Льеже.
«Он ошибся, — пишет Мишле. — В Брюсселе он был 14, а в Льеже — 28».
Армия, которой командовал Дюмурье, состояла сплошь из волонтеров; лишь кое-где среди новобранцев попадались старые вояки — так в лесу после рубки кое-где высятся оставленные на будущее высокие дубы.
Началась бельгийская кампания неудачно. Старая армия, шедшая вперед лишь по обязанности, пришла бы от такого начала в уныние. Но солдатами Революции двигал энтузиазм; они знали, что за их действиями следит вся Франция, и были готовы к любым превратностям.
Бельгийских беженцев поставили в первые ряды, ведь французы воевали за то, чтобы вернуть им родину; следовательно, справедливость требовала, чтобы уроженцы Бельгии первыми ступили на землю своих предков.
Лишь только бельгийцы достигли границы, удержать их сделалось решительно невозможно; влекомые к родной земле, они бросились вперед и атаковали аванпосты неприятеля. Аванпосты дрогнули. Бельгийцы сочли, что победа уже одержана; преследуя австрийцев, они спустились с холмов на равнину. Дюмурье понял, что бельгийцы совершили оплошность, и послал им на помощь несколько сот гусаров под командой сестер де Ферниг.
Помощь подоспела вовремя. Имперская кавалерия перешла в наступление и готовилась окружить бельгийцев; не окажись поблизости гусары во главе с двумя юными воительницами, родная земля, на которую бельгийцы только что ступили, очень скоро приняла бы их в свое лоно.
Бернонвиль и Дюмурье, не отрывая глаз от подзорных труб, следили за схваткой.
Бернонвиль предлагал отступить, чтобы привести в порядок войско, рассеявшееся по равнине. Однако Дюмурье крикнул: «Вперед!», а Бернонвилю, взглянувшему на него с удивлением, объяснил: «Следует во что бы то ни стало продолжать наступление; стоит нам хоть на шаг отступить под напором имперской армии — и мы погибли».
С другой стороны, страхи Бернонвиля имели под собой немалые основания; имперские солдаты отступали так стремительно, сдавали свои наилучшие позиции так предупредительно, что было очевидно: они хотят завлечь врага на территорию, хорошо им знакомую, и лишь затем показать все, на что они способны.
— Они надеются заманить нас в ловушку, — сказал Бернонвиль Дюмурье.
— Я знаю, — отвечал Дюмурье.
— Они выбрали поле для решающего сражения, — продолжал Бернонвиль.
— Не сомневаюсь, — кивнул Дюмурье.
— Вы уверены, что они хотят дать нам бой?
— Да ведь и вы тоже в этом уверены, не так ли?
— Конечно.
— Ну что ж, раз они хотят сражения, они его получат, и называться оно будет сражением при Жемапе.
В самом деле, австрийцы считали Жемап совершенно неприступным. Так полагал и генерал Клерфе, один из самых выдающихся полководцев имперской армии. Больё, впоследствии прославившийся своими итальянскими подвигами, хотел вместе с двадцатью восемью — тридцатью тысячами старых солдат напасть ночью на нашу армию, состоявшую из одних новобранцев, и рассеять ее. Однако старым австрийским стратегам подобные вылазки были не по душе: герцог Саксен-Тешенский, главнокомандующий австрийской армии, предпочел не рисковать и дожидаться французов в Жемапе под прикрытием специально возведенных укреплений.
Вся Европа не сводила глаз с Франции;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135