Ухватившись обеими руками за край стола, пьянчуга с трудом поднялся и тут же рухнул на лавку рядом с цирюльником. Потом провел рукой по затылку и проворчал:
– Клянусь богом, ты поставил мне здоровую шишку… Да еще сзади, сволочь ты этакая!
– Прошу вас быть повежливее и не богохульствовать. А для начала потрудитесь не называть меня на «ты», – повысил голос священник. И уже обычным тоном добавил: – Все ясно, мэтр Гривель?
– Все, – тихо ответил цирюльник. – Вы отвечаете здесь за порядок и…
И умолк, скосив глаза на стражника, который сидел, положив локти на стол, сжав обеими руками голову.
– И стражник, – продолжал священник, – представляющий здесь городские власти, и могильщик, и перевозчик больных обязаны подчиняться правилам, которые я установлю.
– Именно так.
– Покажите бумагу стражнику, чтоб и он знал, о чем там речь.
Цирюльник медленно пододвинул пьянчуге бумагу, но тот резко оттолкнул ее.
– Чего читать-то, раз ты все уже сказал, болван! – огрызнулся он. – А вообще-то я не удивляюсь. В этой проклятущей стране всем заправляют кюре. Они и солдатами тут командуют. Кажись, и к Лакюзону один приклеился, они его даже в лейтенанты произвели. Видали?.. И эти болваны еще под французами ходить не ходят… А у французов-то кардинал командует – всякому ясно… Эх, я б этих кюре…
Священник со всего маху хватил поленом по столу. Все даже привскочили.
– Хватит, – отрезал он. – В таком состоянии вам лучше лечь. Завтра утром мы постараемся во всем этом разобраться.
Стражник расхохотался.
– Это мне-то лечь, – выговорил наконец он, после того как откашлялся и сплюнул. – А сторожить кто будет?
– Что сторожить?
– А то, что я здесь поставлен нести караул. Взялись командовать, а сами не знаете…
– Замолчи, наконец, – сказал цирюльник. – Ты же прекрасно знаешь, что с тех пор, как ты остался один, караул больше никто не несет.
Стражник поднялся, постоял в нерешительности и нетвердым шагом поплелся к нарам, где храпел Колен Юффель.
Цирюльник заметил, что сторожить одному девять бараков – это просто смешно. Кто угодно может войти и выйти под прикрытием темноты, да только идти сюда ни одной живой душе неохота. А удрать отсюда почти ни у кого из больных сил нет. Да и потом они слишком легко одеты, не могут же они пуститься в путь босиком, в одной рубашке. Кроме того, они все из Салена, и если бы им взбрело на ум вернуться в город, часовые, что стоят у ворот, обязаны были бы тут же их расстрелять.
– Тогда кому нужен этот болван? – спросил священник.
– Поначалу было четыре стражника. И они действительно несли караул. Тогда это было необходимо: ведь у нас тут держали людей, которые сами-то не были больны, а только возле больных находились. Эти с радостью сбежали бы. Как и прислуга – тогда ее тоже было куда больше. Это теперь – кругом чума и война – куда же бежать?
Продолжая говорить, цирюльник указал Матье на миску и суп в обливном горшке, под которым чуть тлел слабый огонь. Матье налил себе похлебки из пшеничных и ячменных зерен и, хлебая это пресное, но согревающее варево, чувствовал, как погружается в блаженство.
Тем временем цирюльник покончил с рассказом о том, как устроена жизнь в бараках, и, встав из-за стола, указал на лежанку в углу, противоположном тому, где спали пьянчуги.
– Вы, отец мой, – сказал он, – можете спать там. А мы с Гийоном пойдем к тем двоим.
Последние слова он произнес медленно и точно с сожалением.
– Нет, – сказал иезуит. – Оставьте пьяниц в покое, мы вполне можем устроиться втроем на этой стороне.
Цирюльник улыбнулся, и серые глазки его засветились.
– Спасибо, отец мой, – проговорил он. – Знаете, мне бы это дорого стоило – спать с ними. Хватит и того, что приходится терпеть их весь день.
6
Все трое готовились ко сну, когда вошла толстуха – разносчица воды, которую видел Матье. Заметив иезуита, она перекрестилась и сказала:
– Там один больной вот-вот преставится.
– Сейчас иду, – откликнулся монах. – Вы обмываете покойников?
– Нет, эта женщина стряпает, – ответил за нее цирюльник. – Ее зовут Эрсилия Макло. Она из Салена. Три недели назад у нее умер муж, и с тех пор она кормит у нас больных. Совсем одна – никто ей не помогает, а это не так легко.
Женщина слушала, переминаясь с ноги на ногу, и улыбалась. У нее были большие навыкате глаза и лоснящееся, точно смазанное жиром лицо.
Отец Буасси вынул из сумки небольшое распятие из белого металла, молитвенник и скромную епитрахиль, которую он развернул и надел на шею. Кроме того, он взял две небольшие, накрытые крышками, металлические чаши со святым причастием.
– Пойдемте, – сказал он.
Они вышли вслед за цирюльником, который нес зажженный фонарь. Ночь показалась Матье еще чернее и холоднее прежнего. Ветер мяукал, цепляясь за крыши бараков, где уже погасили огни. Однако стоны и вопли звучали по-прежнему, – правда, не так громко, как в момент их прибытия.
– Вы предупредили Антуанетту Брено? – спросил цирюльник.
– Да, – ответила Эрсилия Макло. – Она уже там.
– Я ведь говорил вам: не надо, чтоб умирающие видели, как приходит женщина, которая будет класть их в гроб.
– Но они же видят ее теперь целыми днями. Она помогает мне варить суп и раздавать еду – другого-то никого нет.
– И все же, – не уступал цирюльник, – не в такой поздний час.
– А вы сами скажите ей, цирюльник. Я, к примеру, считаю, что она права. Когда у человека агония, ему легче, ежели кто есть рядом – лучше уж она, чем вообще никого не будет.
Матье шел последним, видя между спинами лишь свет фонаря, выхватывавшего из темноты рытвины и грязные лужи. В небе, где продолжал водить хороводы ветер, не оставалось уже ни единого просвета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78