Она вспоминает об укатившей на гастроли Наталье, ей кажется, что у самой у нее время проходит совершенно зря, что дальше все будет также беспросветно и однообразно, и не может понять, почему.
Она с внезапно нахлынувшей тоской вспоминает, как на последние институтские каникулы ездила в Таллинн, как было тогда легко и беззаботно, каждый день - смех и новые впечатления, и казалось, впереди будет что-то еще лучшее, а вышло вот что. И ей вдруг до смерти хочется в Таллинн. Она думает, что, в принципе, можно взять из отложенных на снятие дачи денег и прокатиться хоть на субботу. И, сообразив, что вот так запросто можно и двинуть хоть в ближайший выходной, привстает на локте и оглядывается на маму. Некоторое время она колеблется и все-таки будит маму, подсаживается к ней, зажигает свет и с горячностью доказывает, что надо ехать, чтобы купить Вовке красивые варежки и рейтузы к садику и пару костюмчиков.
Последний раз
Скоро он должен прийти, и я знаю, наше решительное объяснение случится сегодня. Все предыдущее время от момента, когда в кабинете у генерального директора заказчики окончательно заявили, что комплекс, разработанный отделом, их не удовлетворяет, до того дня, когда мы с ребятами просидели месяц за расчетами, и я объявил на производственном совещании, что не устранены фазовые сдвиги в канале синхронизации, и тут же потянулась рука математика Кассикова, и Кассиков, тощий и расстроенный, сказал, отчаянно глядя на меня, что он ведь предупреждал Евгения Ивановича, - все это время мы с Женей, оставаясь вдвоем, будто витали в облаках: мы часто ходили до метро, но ни он, ни я, ни словом не касались этого самого, хотя он знал, что мы копаем работу его сектора, и знал, что я знаю, что он знает. Мы говорили о футболе, о последней дурацкой кинокомедии, чуть не об инопланетянах, только не об этом.
Все это время он был, как всегда, весел, деятелен, красив, он будто не понимал, что делается, но я знал - он понимает. Иногда я ловил на себе его взгляд - тревожный, ищущий, упорный. Тогда я весь внутренне собирался и готовился к тому, что должно случиться, что должна перевернуться вся система наших с ним отношений.
Дома я ничего не хотел рассказывать, но Оля, как всегда, почуяла, начала выспрашивать: "Ну, все равно ведь расскажешь, ну давай же скорей, говори!", и я, конечно, рассказал. Я сказал, что Женя, погнавшись за сроками, сознательно отмахнулся от учета некоторых тонкостей, связанных с возможными фазовым сдвигами в приборах - отказался от разработки сложного узла коррекции и загубил работу всего отдела. "И что теперь будет? - тихо спросила она. - Мне - выговор, ему, пожалуй, по собственному, - также тихо ответил я, и она вдруг вздохнула: - Слава богу! - и, подняв на меня глаза, прошептала: - Ты просто не представляешь, как я рада!"
И тут я поймал себя на том, что и в самом деле что-то во мне переменилось. Такой, как раньше, я бы, конечно, встал и сказал: - Ну ладно, Оля! - но в этот раз я не поднял даже глаза, я просто сидел молча, и Оля, выжидательно посмотрев на меня, повторила: "Очень, очень рада!", встала и вышла, не допив чая. И я подумал, что вот мне, действительно, уже не хочется размышлять, куда он теперь пойдет, и кто его возьмет, и что с ним дальше будет. Я вдруг испытал чувство радостной легкости, чувство свободы.
Раньше всегда на меня накатывало. Я вспоминал нашу большую коммуналку, две наши огромные комнаты, соседские крошечные комнатухи. В одну из комнатушек все время открывалась-закрывалась дверь, слышался визг, пьяные крики, в дыму качались силуэты, а у стены на стульях, скорчившись, спал мальчик. Утром, когда пьянка, завалившись кто куда на кровати и прямо на полу, наконец, засыпала, мы с мамой подкрадывались к обшарпанной двери, я будил его, он потихоньку вставал и на цыпочках пробирался к нам, и жадно ел, громыхая ложкой по тарелке, сжимая грязным кулаком огромный кусок хлеба. Мы с мамой старались не смотреть, как он ест, мама собиралась, уходила на работу, я раскладывал на письменном столе учебники, две ручки, две тетрадки, подтаскивал еще стул. Мне было стыдно за наши комнаты, за свой огромный письменный стол, за то, что мой папа - математик, мама - переводчица, а дедушка был профессор, за бархатную бумагу, в которую обернуты мои учебники, за часы с боем, за все то, что я любил у нас дома.
Может, этот мой стыд и определил наши с Женей отношения, да еще то, что в детстве я был, что называется "тоща" - впалая грудь, тонкая шея, очки. Я всегда чувствовал в нем легкий оттенок презрения, и не возмущался, а считал, что он имеет на это право.
Он садился за стол, и мы не начинали сразу заниматься, а немного трепались. Он рассказывал про прием, которому выучился от Витьки Фуфаева, фигуры, к которой я не осмелился бы и подойти, самого заядлого дворового хулигана и голубятника. Женя чувствовал мой трепет и благоговение и старался говорить как можно будничнее - для Витьки он, действительно, был своим. После его рассказов мои рассказы типа: "А вот я читал про один такой приемник", - звучали пресно, и я комкал их, и мы начинали заниматься. Если отец и мачеха запивали, он неделями не ходил в школу - жил за городом у тетки. Я объяснял ему пропущенное, он не понимал, я горячился, кричал: "Да ты, что, вообще?" и крутил пальцем у головы, и он, разозлившись, бросал ручку, по-взрослому ругался: "Да иди ты...", а потом прибавлял: "Очень хорошо знаешь, да? Папа научил?" И я сразу краснел, хватал его за рукав, если он собирался уходить, и упрашивал остаться. Он оставался и старался все усвоить, потому что его страстное желание вырваться из той жизни, какой жила его семья, не сводилось к одним детским грезам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67