А однажды ко мне на кафедру заходит Оля. Она бросает сумку на приборы, усаживается переписывать лекции, а потом предлагает: "Пойдем в мороженицу!" Мы идем, и там без всяких предисловий Оля вдруг говорит: "Знаешь, Петька, у меня должен быть ребенок!" Я чуть не падаю со стула, хочу что-то спросить, но Оля останавливает: "Не спрашивай, ты его не знаешь, он из общаги, это ему до фени. Ужасно все глупо, - быстро говорит она. - Знаешь, Петька, ты извини, что я тебе рассказываю, но кому-то мне надо, а девицы сразу разнесут на все общежитие. Понимаешь, вот так живешь, как дурочка - куда ветер дунул, туда и понесло, а потом вот что получается. Ясно, конечно, что теперь делать, да и направление уже есть, только очень как-то тяжело. Чувствую, что вот сделаю это, а дальше будет еще хуже - это как какой-то рубеж. А куда денешься, не к родителям же ехать, они с ума посходят, да и старые уже", - и она вздыхает, улыбается и говорит, что вот она все же какая болтушка выговорилась, и вроде легче. И я смотрю, как, опустив глаза, она не может открыть пудреницу, пальцы срываются с кнопочки, и чувствую, что на меня накатывает, и что я сейчас сделаю что-то такое. Я вдруг замечаю, какая она сделалась измученная, и представляю, что вот она сделает это и вообще перестанет болтать и смеяться, ее как переедет трамваем, и я вдруг понимаю, что и я не могу, не хочу, чтобы это было.
- Оля, - говорю я страшным шепотом, - не надо ничего делать, выходи за меня замуж!
И после этих вырвавшихся неизвестно откуда слов с нами происходят невероятные вещи - начинается период фантастических превращений. Я превращаюсь сначала во вцепившегося в Олю мертвой хваткой бульдога, потом во вдохновенного вруна, наговорившего обомлевшим родителям о своем предполагаемом ребенке, затем во вполне приличную няньку. Оля из беззаботной хохотушки превращается сначала в нервное, издерганное существо, рыдающее вечерами после того, как моя мама напичкивает ее икрой и орехами: "Если бы она только знала!" Потом она делается бессонной, тревожащейся за каждый всхлип Сонечки мамой, кидается все делать сама, и у нее приходится силой отнимать половую тряпку. После всех этих превращений, когда, наконец, все становится на свои места, и мы с Олей вечером лежим рядом и, улыбаясь, вспоминаем все, что было, и загадываем о том, что будет, тогда-то Оля и начинает со мной первые разговоры о Жене.
Мы учились тогда на втором курсе, и многое уже переменилось. Мы с родителями получили квартиру - наши комнаты стали всем тесны. Женя тоже уехал из старой коммуналки - он переселился в общежитие. С первого курса он занялся общественной работой, стал активистом факультетского бюро, метил в институтское. Наш домашний Женька, стал очень независимым и серьезным мужчиной. Молчаливый и сосредоточенный, он появлялся на собрании группы, выходил к доске и говорил: "Так вот, ребята, по поводу телефонных звонков..." Он начинал официально скучным тоном, и всем сразу становилось ясно, что получена инструкция из деканата провести работу, чтобы студенты не пропускали лекций, ссылаясь на заказанные междугородные переговоры с родительским домом, и что инструкция есть инструкция, долг Жени поговорить, а их - послушать, а дальше все опять пойдет по-старому. И то, что говорил Женя, никак не ассоциировалось именно с ним, он оставался для всех нормальным парнем, но за ту официальную строгость, которой он пользовался во время выступлений, и которую моментально оставлял, спускаясь с трибуны, некоторые уважали его, считая, что Лазарев понимает, что к чему, а другие, в том числе и моя Оля, его не любили.
- Он проныра, ты что не видишь? - горячилась Оля, приподнявшись на локте и сверкая в темноте глазищами. - Ему плевать на всю общественную работу - была бы личная польза!
- Наверное, так, - соглашался я, - но мы с тобой не жили так, как он, нам можно не делать то, что не хочется, а было бы, как у него, неизвестно, куда бы мы бросились, чтобы оторваться - вот получил же он через бюро общежитие.
- И ты вот тоже, и тебя он использует, - упрямо гнула Оля, - теперь как экзамены, так тут как тут, а вспомни-ка экономику в прошлом семестре!
В прошлом семестре, когда Сонечка была совсем маленькая, мы ходили на лекции по очереди, а по экономике у нас совсем не было конспекта, и я попросил Женю принести перед экзаменом свой и почитать его вместе с нами. В этот день Соня особенно капризничала, и в доме, когда пришел Женя, был полный бедлам: безуспешное укачивание, теплые пеленки, укропная вода, и тут еще Женя открыл сумку и хлопнул себя по лбу - забыл конспект в общежитии. Он не ушел - вызвался помочь, но Оля его зло шуганула, а потом вдруг быстро влезла к нему в сумку, порылась, вытащила тетрадку и издала победное "Вот!" Женя сказал, что от этих экзаменов скоро совсем свихнется, и мы кое-как занимались, а когда он ушел, Оля спросила: "Ты что, ничего не понял?" "А что?" - удивился я. "Нарочно же припрятал, увидел, как у нас тут позанимаешься - не то, что одному в читалке!" И я обозвал ее фантазеркой, но она упорно вспоминала это при каждом удобном случае типа: "Женя обещал и забыл", и грозилась мне неведомыми бедами от Жени: "Вот ты еще увидишь, вот посмотришь!"
Я не хотел ничего видеть и никуда смотреть. Он, действительно, иногда подводил меня хотя бы и на кафедре, куда тоже устроился на пятом курсе. Во время авралов, когда надо было в конце квартала писать отчет или доканывать прибор, вдруг приезжала какая-нибудь делегация или устраивался праздничный вечер, и все это не могло обойтись без Жени, и я сидел вечерами один, дергаясь, что там дома, если болела Сонечка, но я всегда помнил, что работой в бюро держится его дефицитное и для иногородних общежитие, а в случае с конспектом, даже если Оля и была права, я знал - кому-кому, а ему действительно жизненно нужна была стипендия, он, действительно, не мог заваливать, как могли, на худой конец, мы - нам, семейным, ее все равно бы потом дали, да и не оставили бы нас родители.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67