Мать быстрым, ловким движением заворачивала мясо, и вскоре длинный ряд белых, пузатеньких иодкогылей вырос на краю стола.
— А на счастье-то мы и забыли! — воскликнул отец.
— Ой, правда! — и быстро вышла в сени, вскоре вернулась, принеся в тепло избы морозную свежесть, а в горсти два клочка шерсти — овечьей и коровьей.
— Кому какая достанется,— торжественно сказал отец,— тот и будет счастливый на ту скотину.
И мать закатала вместо мяса эти два клочка шерсти, и подкогыли с ними вскоре затерялись среди других.
Закрыв ворота, Йыван походил по двору, посидел на колоде, где отец колол дрова. Колода поверху вся была
170
дя полосы света, приблизился к сияющим окнам жилища богатого человека. Да, дядей Каврием гордится вся деревни. У кого еще по окрестным деревням найдется восемь коров, а овец — больше тридцати. И две рабочих лошади, и один выездной жеребец вороной масти. А кур да
171


Все это казалось Йывану таким важным, значительным и торжественным, что никакая сила не могда удержать его на одном месте: он то бежал к печке и, как зачарованный, смотрел на этот бурлящий, гудящий чугун, на жаркую, живую, солнечную утробу печи, то летел к столу, толкаясь в ноги матери или отцу, чтобы не пропустить ничего в этой колдовской работе с мясом и тестом. И — странное дело — если раньше мать всегда говорила, чтобы он не мешал, не путался под ногами, и даже, бывало, сердилась, давала рукой по затылку, то теперь она только звонко и счастливо смеялась.
И вот на столе уже дымится глиняная миска с готовыми, чуть пожелтевшими, маслянистыми подкогылями. Где же тут те заветные, что должны принести счастье?! Но в благоговейной тишине отец торжественным, глухим голосом причитает над парящим блюдом. Мать стоит, застыв как изваяние, и Йыван, глядя на нее, сидит не шелохнувшись.
— Аминь,— говорит отец и садится, садится и мать. И так же вот, как этот овечий хвост, трепыхалось
сердце Йывана, когда он брал ложкой подкогыль. Но первый был с пахучим, горячим мясом. И второй, и третий... И вдруг на зубах сухо скрипнуло!..
— Мой, мой! — вскричал Йыван.— Овца!..
Мать с отцом со счастливыми, тихими улыбками смотрели на сына. Отец сказал:
— Овыча, сын наш будет удачливый на овец.— И добавил, хитро сощурясь:— А кто же будет удачлив на корову и будет нас кормить молоком и маслом?
Опять молча, сосредоточенно стали есть подкогыли из миски, и опять вскричал Йыван:
— Я, я!..
Да, и счастье на корову пришло к нему в то счастливое рождество. Только где теперь корова, где овцы, которые должны плодиться?.. И этих вот скоро придется продать, чтобы уплатить в волостное правление подушный налог...
— У, заразы! — в сердцах сказал Йыван на смирно стоявших в углу овец.
изрублена, а посередке, где особенно часто попадало топором, образовалась яма — много переколол отец дров... Па мутном небе пробились первые, робкие звездочки. Тянул холодный ветерок с северной стороны. Да и земля под ногами была уже холодная, и скоро Йыван замерз, надо было что-то делать. Однако идти домой не хотелось. Да и какая-то жгучая обида точила Йывана. На кого? Он и сам не понимал, на кого: может быть, на того человека в штиблетах и кителе со светлыми пуговицами, может, на горькие слова матери... Может, на всех людей — ему казалось, что все они сейчас сидят в тепле, у всех есть отцы и добрые матери, только он один сирота...
Осторожно поднявшись в сени, Йыван нашарил в углу пилу и топор, крадучись, боясь ненароком звякнуть, вышел на улицу — мысль направить пилу, наточить топор на точилке у дяди Демида обрадовала его. Но дяди Демида не было дома — он еще не приехал с поля. Тогда Йыван пошел к крестному. Крестный лежал на печи, а крестная, бабушка Парасковья, пряла при свете лучины кудель.
— Ой, Ванюшко, ломает чего-то,— слабым голосом отозвался с печки Григорий Егорович.— Пятнадцать-то лет солдатской службы сказывают себя...— Он было полез с печки, да заохал, застонал и остался там лежать, говоря:— К погоде, видать, ломает, к дожжу...
Йыван, погремев в сенях с пилой, опять вышел на улицу. Через дорогу светились окна большого дома, где жил дядя Каврий. В жилых комнатах верхнего этажа свет горел яркий, а в нижнем, с маленькими оконцами, где помещались лавка и недавно устроенная Каврием мастерская для шитья шапок и картузов, свет был тусклый, еле заметный.
Йыван еще ни разу не был в этом доме дальше лавки,— иногда мать его посылала за керосином, да и мысли не было побывать, поглядеть, как живет дядя Каврий, самый первый человек в Нурвеле. Но теперь его вдруг неудержимо потянуло к этому красивому дому, к этому яркому свету — словно мотылька из ночной темени.
— На, держи,— сказал дядя Федор. — Хорошая пила много силы бережет. — Все видел?
— Видел,— сказал Йыван,— теперь умею.
Уток — так счету, говорят, нет, и каждую осень бьет по пятьдесят гусей. А хлеба собирает в урожайный год по тысяче двести пудов, а то и больше. А лавку взять — чего только там нет!.. В саму Казань за товаром ездит дядя Каврий. Недаром на окнах лавки железные прутья поставлены, а стены по низу кирпичные, как в городских домах. Есть что хранить дяде Каврию...
Тихая, безнадежная зависть внезапно защемила все существо Йывана, стоящего перед домом дяди Каврия на охолодавшей земле, до какой-то судорожно-горькой спазмы стиснула грудь. Неужели, неужели в его доме никогда не будет гореть лампа со стеклом? Неужели и взаправду посмеялась над ним судьба, подложив те самые счастливые подкогыли?.. Неужели вечно будут его дразнить и взрослые и ребята «Кайык-иге»? Неужели вечно будет хлестать еловой ветвиной по спине этот дикий и злой Янлык Андрий?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99