Вот она меня и спасла. Молись, говорит, молись. О чем молиться-то, Настюша? А она и сама не знает или сказать боится. Поглядит эдак на меня — а я девчонка совсем, много ли, семнадцать годков, побледнеет, руками замашет: молись! Упаду на колени: прости меня, господи, прости, скажи, как жить, чего делать?— а больше и не знаю ничего. Или сказать боюсь вслух — не знаю, страшно чего-то. Как взгляну туда, вверх, по-за лампадку-то, как будто в душу заглянет кто, и я опять бух да бух... И вот, помню, в канун пасхи пошли мы с Настюшей в церковь на вечерню. Хорошо было уже, тепло, трава первая, пахнет так — поздняя в тот год пасха была. Пришли, помолились, а в тот день проповедь была, батюшка что-то говорит, я не внимаю, на свечи гляжу, шк они горят... Вдруг как водой холодной окатит-
свои лучи после полудня, усрамилась земля, сотрясшись в основании своем, осрамилась сама смерть, дав свободу восстать из гробов многим телесам усопших, но люди, люди! Ах, они не усрамились!.. Задрожала я, за Настю ухватилась, она меня вывести хочет, а я — нет. Сердце стучит, страшно, я стою, жду — вот сейчас! А что сейчас, и сама не знаю. И словно пощадил в чем-то меня батюшка, в другую сторону смотрит и говорит: туда! В сем храме, говорит, есть люди, посвятившие себя наукам, вопрошу их от имени распятого... У меня от сердца отлегло — не про меня! А он опять: в сем храме есть люди, занимающиеся служением истине, правосудию и законам, вопрошу их: вникнули ли они хоть раз в жизни в великую прю неба с землею... А мне опять спасение, опять отсрочка! В сим храме есть люди, куплю делающие, вопрошу их: измеряли ли они умом своим всю тяжесть грехов своих?.. И прямо на меня уставился. Может, и не на меня, там других много стояло купцов, да мне-то кажется — на меня, и я уж не помню, как Настя вывела меня на волю, как домой пришли. Давай, говорю, поедем куда-нибудь, на Волгу, в Нижний. А там чего, говорит, не то ли самое? Здесь хоть мошенники, да мелкие, свои, а там — пропадем, не велики и капиталы у тебя, а жизнь долгая. Так и осталась, и вроде успокоилась. Долго ли, коротко ли, приходит вдруг Митрофан Митриевич, лесник тот, у которого на кордоне все и случилось. Он и раньше у нас бывал, придет, о чем-то с Япыком толкуют, мне и дела нет, иногда и мне про лесные случаи расскажет, да руку возьмет, в глаза заглядывает — такой бес краснобородый, да мне, правда, только забавно. Вот и тут пришел. Посидели, чаю попили, слово за слово — и разговорились, что да как. Он ко мне с лаской да сочувствием, пожалел, а я и размякла — никто так со мной не говорил. А как раз канун троицы, вот он и говорит: гости, мол, к нему на кордон собираются, повеселиться на природе, молодежь все: Булыгин младший, Лебедевы братья с женами, и тебя, мол, зовут... А я ведь любила раньше веселье, праздники, забавы всякие, и тут так вдруг захотелось посмеяться, позабавиться, что не стерпела...
Серафима Васильевна замолчала, грустная улыбка истинно тебе говорю!
— Истинно!
— Ты мне не веришь, Сима?.. Я ничего не пойму...— они поедут домой — ведь мать, наверное, уже беспокоится...
— Капитал, говорит, это парус: его открытым держать надо, тогда и он тебя понесет. А встал — это уже тряпка, о него только ноги вытереть...
— Кто говорит?— спросил Йыван.
— Он, Митрич,— усмехнулась криво,— его все так зовут...
— Я его видел...
— Вот после той троицы меня опять и понесло,— тихо сказала она, и вдруг губы ее задрожали, она повернулась лицом в подушку, и он видел, как ее плечо затряслось. И было все такое жалкое, беззащитное: и это плечо, и затылок в белесых завитках...
— Ну, ну, что ты...— сказал он, робко прикасаясь пальцами к этому плечу.
И она, словно только того и ждала, припала мокрым лицом к нему на грудь и говорила сквозь слезы что-то непонятное, прося от кого-то спасти ее. Но это прижавшееся к нему трепещущее тело опять помутило у него свет в глазах, и руки налились неимоверной силой, и губы уже искали этот вздох исступленного облегчения, чтобы выпить его, чтобы не слышать...
И когда она опять открыла глаза, они сияли в исполненной надежде — как голубое небо в солнечный день...
— Я так от всех их устала,— счастливым и доверчивым шепотом говорила она,— а теперь я ничего не боюсь!.. А вот и твой Никита! — сказала она, заслышав задребезжавший в глубине дома колокольчик.
4
Колокольчик помолчал, потом задребезжал опять — сильней, громче, нетерпеливей, и тут испуганный, быстрый голос Настюши из-за двери:
— Митрич! Серафима Васильевна, Митрич!
— Подожди здесь,— приказывает она Йывану неожиданно сухим, жестким голосом, а сама легко, как кошка, скользит с кровати и, запахнувшись в тяжелый пике, с белым испуганным лицом Настюше.— Веди, чего стоишь!—и дверь за ее спиной захлопывается.
Йыван поспешно поднялся, потянулся за рубахой... Он услышал, как где-то стукнули двери, чьи-то твердые шаги в сапогах, потом мужской голос, чуть хрипловатый, весело сказал:
— Почему-то заперты ворота, пришлось лошадь на улице оставить...
Она промолчала. И все тем же весело-беспечным голосом:
— Все почивать изволите, ваше величество?
— Да,— сухо ответила Серафима Васильевна за дверью.— Подожди...
— Что такое?— удивленно сказал мужской голос.
— Ничего, так... Ты зачем приехал?
— Как прикажешь понимать?
— Я тебя просила не приезжать на масленицу.
— Просила?..
— Да, я просила тебя вообще не приезжать, пока ты окончательно не решишь...
— Но пойми, Сима, нельзя так поспешно!
— Это уж тянется несколько лет, я устала от такой жизни, мне надоело! Надоело!
— Ну, ну, все образуется, дорогая...
— Убери свои руки!
С минуту длилось напряженное молчание. Потом твердые мужские шаги и голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99